ПОПизм. Уорхоловские 60-е - [15]

***

В 22 года Тейлор оставил должность брокера в инвестиционном банке «Мэррилл Линч» в Детройте. Мне интересно, как он вообще на такой работе оказался.

– Ну, мой отец, Гарри Мид, в Мичигане был политическим лидером, – объяснил он. – Один из фаворитов Рузвельта, должность его полностью звучала как представитель демократов от округа Уэйн, а еще он был главой Комиссии алкогольного контроля в Детройте. Он сделал постоянного партнера «Мэррилл Линч» в Детройте казначеем штата, ну и этот казначей чувствовал себя обязанным предоставить сыну Гарри Мида работу.

Бо́льшую часть своего времени Тейлор тратил на изучение статистики, чтобы обогнать рынок.

– В конце концов я придумал такую систему, – сказал он, – что ребята из «Мэррилл Линч» прямо ахнули.

Я спросил его, что за система.

– Мог состояние заработать, – ответил он. – Рассказал отцу. Беда в том, что он не покупал акции по моим рекомендациям вплоть до того момента, когда их у меня скупили другие! И это был единственный раз, когда отец дал мне возможность доказать, что я чего-то стою, – добавил Тейлор с иронией.

Я представить не мог Тейлора корпящим над рыночными котировками и диаграммами, но я и за рулем его представить не мог, а вот, пожалуйста, он водит.

Когда Тейлор оставил свою биржу в Детройте, у него в кармане был только полтинник.

– «В дороге» Керуака отправил меня в дорогу, – сказал он, – и только вышедший «Вопль» Гинзберга оказал на меня сильное влияние.

Тейлор оказался в Сан-Франциско в 1956-м, когда поэзия битников вышла на первый план. Однажды он забрался на стойку бара и сквозь пьяный шум стал кричать свои стихи. Тогда его начал преследовать Рон Райс, снимая на оставшуюся с войны черно-белую пленку.

– Рон, чертяка, – улыбался Тейлор (Рон тогда еще жив был; умер через год или около того). – Крадет у своих подружек пособие, сваливает с выручкой за билеты, преследует людей на улице со своей камерой – а его все любят. Он прослушал курс по кино в «Купер-Юнионе» и снял потом фильм о фигуристах. Затем мы с ним вместе сняли «Цветочного вора». Я всю дорогу боролся, не давал ему смыть фильм. Говорил: «Рон, слушай, через пару лет так все будут снимать».

После Сан-Франциско Тейлор поехал на восток и читал там в кафетериях вроде «Эпитеми» в Виллидж. Он тогда уже автостопом всю страну раз пять проехал, вот почему и знал все о стоянках грузовиков.

***

Я сказал ему: хорошо, можешь выбрать место для обеда. Прокомандовав Уинном несколько миль налево-направо-направо-налево, он привел нас на большую стоянку грузовиков. Мы уселись в кабинке в сторонке и тут же стали местным развлечением. Не знаю, что уж было не так с нашим внешним видом, но тревога «чужаки!» уже включилась, люди оборачивались посмотреть на чудиков. Мне казалось, мы вполне нормально выглядим и одежда у нас приличная, но это определенно было нечто, поскольку абсолютно все вылупились на нас. Один за другим стали подходить, дружелюбные такие, улыбаются, а сами нас изучают – прекрасные светловолосые детишки, девочки с хвостиками, в отутюженных блузках, мальчишки с «ежиками» или длинными, по-деревенски зализанными назад волосами.

– Вы откуда?

А когда мы отвечали им, что из Нью-Йорка, они еще больше пялились, чтобы – сами сказали – «обследовать нас». После такого приема мы вернулись обратно в «Карт-бланш».

Чем дальше на запад мы продвигались, тем больше поп-арта встречалось в окрестностях шоссе. Мы вдруг почувствовали себя внутри процесса, потому что поп-культура была повсюду – вот ведь штука: большинство принимало ее как должное, мы же были очарованы ею, для нас это было новое искусство. Как только «зацепишь» поп, вещи уже прежними не увидишь. И как только начнешь осмыслять поп, уже никогда не увидишь Америку прежней.

Когда ты даешь чему-либо имя, это необратимо – в смысле, уже нельзя вернуться назад к безымянности. Мы наблюдали будущее и осознавали это. А вокруг мы видели людей, которые этого не осознавали, потому что все еще жили прошлым. Но достаточно лишь понять, что живешь в будущем, как сразу там и окажешься.

Чары развеялись, но волшебство еще только начиналось.

***

Я лежал на матрасе в хвосте нашего микроавтобуса и смотрел на мчащиеся мимо фонари, провода и телефонные столбы, на звезды и на сине-черное небо и думал: «Как могла американка из высшего света выйти замуж и уехать с мужем в Сикким?»[16]

Я тогда взял с собой штук пятьдесят журналов и читал о Хоуп Кук. Как она смогла? Ведь все самое важное происходит в Америке. Я даже не мог понять, как Грейс Келли смогла покинуть Америку ради Монако, а уж ради Сиккима… Представить себе не мог, как можно жить в крохотном, ничтожном местечке в Гималаях. Никогда бы не стал жить там, где нельзя проехаться на машине и встретить по пути ресторанчики для автомобилистов, гигантские трубочки мороженого, ходячие хот-доги и мерцающие вывески мотелей!

– А можно погромче? Это моя любимая песня! – прокричал я вперед. Вообще-то песню я терпеть не мог, просто не хотел, чтобы Уинн за рулем клевал носом.

***

Осенью 1963-го Голливуд, куда мы направлялись, пребывал в лимбе. Со Старым Голливудом было покончено, а Новый еще не начался. Загадочным обаянием новых звезд тогда обладали француженки – Жанна Моро, Франсуаза Харди, Сильви Вартан, Катрин Денев и ее высокая красавица-сестра Франсуаза Дорлеак (так страшно погибшая в аварии в 1967-м). Но что делало Голливуд более притягательным для меня, так это мысль о том, насколько он пуст. Никем не занятый, свободный Голливуд был идеальной формой, в которой я хотел бы отлить собственную жизнь. Пластик. Белое на белом. Чтобы все шло в духе сценария «Охотников за удачей» – казалось, проще простого расхаживать по комнатам, как эти актеры, и произносить их чудесные пластиковые реплики. Я об этом фильме все время пел кому-то в Голливуде, только называл его почему-то «История Говарда Хьюза», так что никто не понимал, о чем это я.