Понедельник — пятница - [41]

Итак, на несколько лет. Храмцов не раз бывал там, на Суэцком канале, не раз проходил его, и в памяти остались пустынные пески на азиатской части, пышная зелень Исмаилии, белый Суэц, каменные львы, словно поставленные охранять вход в канал, и совсем репинские бурлаки, тянущие баржи… Кто-то задавал заместителю министра вопросы, но Храмцов не прислушивался ни к ним, ни к ответам. Захочет ли Люба ехать с малышкой? Все-таки другая страна, другой климат, чужие люди — страшновато. А если не поедет, останется — тоже плохо. Ему хотелось встать, выйти, добежать до ближайшего переговорного пункта, позвонить в Ленинград… Голос заместителя министра доносился словно бы издалека:

— …Нам поставили условие: не моложе тридцати, но не старше сорока пяти лет. Спрашиваем — почему? А они отвечают: до тридцати лет человек слишком горяч, свыше сорока пяти — чересчур осторожен. Психология, а?

Моряки сдержанно заулыбались — это им польстило.

Замминистра встал и пожелал всем удачи. Наконец-то во всем полная ясность. Можно идти звонить в Ленинград, Любе. Митрич увязался за ним. Они шли на Главпочтамт, и Митрич удивленно крутил головой.

— Вот, скажи на милость, как судьба играет человеком! Думал, поплаваю еще годков пять, а там и на берег, в наставники. Теперь со старухой будем в Египте кофея гонять. По-арабски кофе знаешь как называется? Мур. Выпьешь вот такую чашечку, и сердце из ребер выскакивает.

Они заказали Ленинград, ждали, и Храмцов морщился. Сейчас его раздражала разговорчивость Митрича. Ему надо было подумать обо всем и прежде всего о том, как говорить с Любой. А Митрича словно прорвало. Крупных судов с большой осадкой им проводить не придется, говорил он, канал-то не очень глубок… Паршивая пора на канале — весна. Как задует хамсин — ложись и пропадай. Песок мелкий, будто мука, забивается всюду, а видимость бывает такая, что в пятидесяти метрах ни черта не видать. Он попал однажды в такой хамсин, на всю жизнь запомнил.

По счастью, Митричу первому дали разговор с Ленинградом, и он побежал в кабину. Храмцов откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза…

Сейчас все решится. Он скажет Любе — пусть поступает так, как сочтет нужным. В конце концов, в жизни каждого человека бывает пора наивысшей ответственности — вот такая пришла к нему, и он не мог отказаться от этой работы. Люба, конечно, этого не поймет. Пусть считает, что его заставили. Так ей проще.

— Ленинград, пятая кабина…

Он зачем-то кричал в трубку, хотя было отлично слышно и вполне можно не кричать:

— Мы едем в Египет… Да, надолго… Ты сможешь приехать через несколько месяцев… Заберешь Аленку и приедешь…

Он говорил не то, о чем думал, дожидаясь этого разговора. Вдруг Люба спокойно перебила его:

— Аленку можно будет отвезти в Днепропетровск…

Он опешил. Голос Любы был совсем рядом. И этот ее спокойный тон, и это короткое, деловое решение, которое, конечно, ему самому не могло прийти в голову, — все это было совершенно неожиданным.

— Значит, ты уже решила?

— А что делать? — усмехнулась там, в Ленинграде, Люба. — Жить-то ведь надо.

— Да, — совсем успокоившись, согласился Храмцов. — Разумеется, надо. Это ты здорово решила насчет Аленки. Ну, поскучаем без нее, само собой. Во всяком случае, спасибо тебе, Люба.

Он положил трубку и, выйдя из кабины, почувствовал, как у него мелко и неприятно дрожат руки. Во всем теле была какая-то странная пустота, будто от тяжелой усталости. Митрич уже поговорил со своей женой и ждал Храмцова, вытирая бритую голову.

— Ну, моя раскудахталась! — смеялся он. — Не поеду, говорит, никуда, и все тут! В Африку, говорит, на старости лет — ни тебе грибов, ни ягод, ни капустки квашеной. Потом, конечно, заревела и согласилась. А у тебя как?

— У меня? — переспросил Храмцов. — У меня все в порядке.

— Ну, это само собой, — кивнул Митрич. — Баба молодая, ей интересно. Пойдем, рванем где-нибудь холодненького молочка, а?

Храмцов поглядел на него непонимающими глазами. Молочка? Какого еще молочка? Сейчас он схватит такси и рванет в Шереметьево — и на любой самолет, и домой, домой, до завтрашнего утра. А утром вернется в Москву оформлять документы.

— Псих, — уверенно сказал Митрич. — Не успел попрощаться с женой, что ли? Честное слово, псих!

Храмцов хлопнул его по плечу и побежал, наталкиваясь на прохожих и не успевая попросить прощения. Ему казалось, что он уже опаздывает на самолет, а он обязательно, непременно, во что бы то ни стало должен быть сегодня в Ленинграде и еще раз увидеть Любу.

Аленка сидела верхом на верблюде, и у девочки было испуганное, растерянное лицо — таким оно и получилось на фотографии. Храмцов сфотографировал дочку, когда они впервые поехали в Гизу, к пирамидам, и настырный погонщик — их здесь были десятки со своими верблюдами — уговорил Храмцова покатать «бэби». «Не бойся, — сказал он, целуя верблюжью морду. — Это же мистер Кадиллак!»

Какой она была крохой, Аленка, когда Люба привезла ее в Исмаилию! Храмцов не смог встретить семью, попросил Митрича, и тот привез Любу и Аленку прямо с каирского аэродрома. Когда Храмцов примчался в Исмаилию из Суэца, была ночь, жена и дочка уже спали. Повсюду были разбросаны вещи — женские и детские; на столе стояли пустые бутылки из-под кока-колы; Аленка спала, обняв куклу, которую Храмцов давным-давно купил в Каире в одном из магазинчиков старого города — огромную куклу с закрывающимися глазами и пышной рыжей шевелюрой. Он долго сидел, глядел на дочку, спящую жену, и они не просыпались — должно быть, Люба совсем вымоталась в дороге. Потом ушел в другую комнату и лег.