Понедельник — пятница - [39]

— Но, Люба…

— Ладно, тебя ведь не переубедить. Хочешь идти — иди. Хочешь ехать — уезжай! Бессловесные солдатики! Ах, мы интернационалисты! Ах, мы должны помогать другим! А личная жизнь только на старости лет, да? Не хочу! Понимаешь — не хочу! И если у ваших жен заведутся любовники — пеняйте на себя.

Обычно мягкое лицо женщины сделалось неожиданно острым, и сузившиеся зрачки словно бы начали колоть Храмцова. Она стала бледной, некрасивой, резче обозначились морщины на лбу и возле ушей, и, казалось, можно было услышать, как в ней клокочет злость, будто закипающая в чайнике вода.

— Да что с тобой? — испуганно спросил Храмцов.

— Оставь, — сказала Люба, отводя его руки. — Сколько лет я делала этот дом… Тебе, наверно, не понять. Женщина — не кошка возле мышиной норки, это кошка может сидеть и ждать, когда же высунется мышка. Мне казалось, что я дождалась всего, и…

— Я не имею права отказываться, Люба. Так надо.

— Что тебе собрать? Приготовь список.

— Твою любовь, — попытался пошутить он. — В неограниченном количестве.

Он снова попытался обнять Любу — и снова-та сбросила с плеч его руки.

— Хватит. Тебя ждет твой Ткачев, иди, пожалуйста. Сколько тебе рубашек?

— Ничего не складывай, — уже угрюмо сказал Храмцов. — Вернусь и все сделаю сам.

— Пожалуйста, — пожала она плечами.

Прежде чем уйти, Храмцов все-таки позвонил Ткачеву: а вдруг того нет дома? И удивился, услышав в трубке детский голос:

— Ткачева? Сейчас.

Значит, дома.

Ткачев, не поздоровавшись, тревожно спросил:

— Володька? Что-нибудь случилось?

— Ничего, — ответил он, — я уезжаю и хочу забежать к тебе на минутку.

Ткачев ответил не сразу. Он словно раздумывал.

— Хорошо, — сказал он наконец. — Ты еще не забыл, где я живу?

Храмцов был слишком расстроен, он не заметил иронии. Уже на улице он вспомнил другое и поразился — ведь Васька даже не поздоровался с ним, будто они виделись только сегодня утром, и лишь спросил, что случилось. И в этом он весь. Конечно, я последний сукин сын, что не звонил и не заходил к нему. Только подумать — больше года! А сейчас буду бормотать в свое оправдание какие-то слова, и это, конечно, смешно и нелепо. Впрочем, Васька — мужик умный, поймет…

Ткачев открыл ему сам. С минуту они стояли, разглядывая друг друга, и, когда Храмцов сказал: «Давненько мы, кажется, не виделись?» — улыбнулся и согласно кивнул: «Да, кажется…» Но глаза Ткачева за стеклами очков были настороженными. Это Храмцов заметил сразу.

Он силился понять, что изменилось в Ваське за этот год, и не мог. Но все-таки что-то в нем изменилось.

— Ну, что ж ты стоишь? Проходи…

В комнате, обычно заваленной книгами, с вечно не убранной посудой на столе, оказалось непривычно чисто. Здесь тоже все переменилось. Прежде всего Храмцов увидел фотографию на стене — женщина с мальчиком, — раньше ее здесь не было, и он никогда не видал ни этой женщины, ни этого мальчика.

Храмцов находил здесь новое и новое как бы по очереди, попеременно. Сначала вот эта большая фотография в рамке. Потом маленький стол у окна и полка со школьными учебниками, детскими книжками, бюстом Пушкина. Торчащие из-под дивана женские домашние туфли и краешек пестрого халатика, прижатый дверцей шкафа. Храмцов даже оглянулся, чтобы увидеть того мальчика, который минут пятнадцать назад ответил ему по телефону и которому здесь принадлежал этот стол, эта полка, этот Пушкин…

— Ты… не один? — спросил Храмцов.

Ткачев кивнул.

— Да.

— Как же это все?..

Он снова поглядел на фотографию. У женщины чуть смущенное или даже немного растерянное лицо. А мальчишка так и сияет, растянув рот от уха до уха и выставив редкие зубы. Симпатичный головастик. Лет семь или восемь, наверно.

— Это моя жена, — сказал Ткачев. — А это сын.

— Действительно, — усмехнулся Храмцов, — давненько не виделись, Васька. Ты усыновил мальчика?

— Все не так просто.

— А я ничего не знал… Когда ты женился?

— Это долгий разговор, Володя. Как-нибудь потом расскажу. Во всяком случае, можешь мне поверить: я до сих пор не могу опомниться — такое это счастье.

«Опередил мой вопрос, — подумал Храмцов. — Можно ли полюбить чужого ребенка как своего? Или это тоже его вечное донкихотство?»

— Хороший парень? — Храмцов кивнул на фотографию.

Он не спрашивал о жене Ткачева. Его интересовал мальчишка. И снова Ткачев ответил не сразу.

— Знаешь, — сказал он наконец, — когда я… когда мы с Аней решили быть вместе, я спросил Леньку: «Хочешь, я буду твоим папой?» Он сидел далеко от меня и вдруг оказался вот здесь, — Ткачев показал на свою грудь. — Словно перелетел. Прижался и дрожит. Еле успокоили мальчишку.

Храмцов слушал, утверждаясь в мысли: да, конечно, все это Васькино донкихотство. Васька придумал себе счастье, как придумывают его себе многие люди с «комплексами». И женился он наверняка по случайности, все из того же самого донкихотства. Женщина на фотографии — милая, скромная провинциалочка. Таких причесок давно никто не носит, и вон как растерялась перед объективом фотографа…

— Ну что ж, — сказал Храмцов. — Свадьбу ты зажилил, правда…

— Никакой свадьбы не было, — ответил Ткачев. — Не до нее оказалось.

«Все ты врешь, — думал Храмцов. — И хочется тебе сейчас рассказать мне обо всем до невозможности. Ведь так и распирает рассказать, я же не дурак — вижу…» Он не настаивал. Он слишком хорошо знал Ваську. Ткачев никогда не был скрытным. Тем более если человек на самом деле счастлив, он не станет таить это счастье от других.