Понедельник — пятница - [37]

Ткачев не сразу понял направленность этих «иллюстрирте». Вначале, когда он находил их в багаже туристов, содержание этих тонких журнальчиков не только ему одному показалось безобидным. Разрушенные землетрясением дома; обломки самолета — пассажирский «боинг» врезался в воздухе в военную машину; окровавленный труп — жертва чикагских гангстеров… Портрет симпатичного мужчины средних лет. Бизнесмен? Поэт? Выдающийся физик? Ан нет. Убийца, застреливший из ревности жену и ее хахаля, а заодно уж и собственную дочку. И, конечно, знаменитые артистки в самых что ни на есть необыкновенных житейских ситуациях.

Потом характер «иллюстрирте» начал меняться — как будто издатели нарочно готовили своих читателей к броску в другую сторону. Пляж острова Скорпиос и ослепительно красивая Жаклин Кеннеди-Онассис… Быт «отличного парня» из Алабамы, владельца нескольких ранчо. Никаких комментариев. Идея же начала просматриваться довольно четко: как хорошо быть богатым — ну, а это, естественно, возможно лишь в мире свободного бизнеса.

Да, пойдут и эти «иллюстрирте». Морока страшная, журналы надо возвращать иностранцам перед их отъездом домой; придется заводить целую канцелярию, чтоб не было жалоб… А жалобы все равно будут. Эти люди не понимают, что государство должно охранять себя — и он, Ткачев, охраняет его от анатолей, порнографии, сионистского бреда, солженицыных — от всего того, что, подобно канцерогенным веществам, рвется поразить здоровый организм его государства.

И что-то такое может быть и на «Джульетте»; он чувствовал это не интуицией, которая хороша разве что у всезнающих чекистов в сереньких приключенческих романах, — это ощущение было от многолетнего опыта. Раз что-то необъяснимо — значит, что-то не так. Между этими крайними точками пока еще была пустота, и он должен был заполнить ее. У него целых три дня — те три дня, что «Джульетта» простоит в Ленинграде. Но что в этой пустоте? Опять «серая пропаганда»? Она была уже не новинкой. В том, идущем из-за границы потоке, который как бы останавливался и оседал здесь, на ОКПП, было три «струи», что ли. Первая направлялась к пожилым — религиозная литература. Вторая — людям среднего поколения: пропаганда личного обогащения, ухода в мир вещей. Третья — к молодежи: секс. Отравить, развратить, оторвать от больших дел, посеять неверие в свои силы, толкнуть в болото мещанства — все видно, все прозрачно!

«Как нелепо, — думал Ткачев, — когда у нас говорят: нет, среди наших людей все это не найдет своего адресата. Ерунда — найдет, особенно среди мещан. Живучее племя, живучая психология!» Как-то раз — очень давно — в разговоре с Храмцовым он сказал: «Боюсь, что ты…» — и не договорил. Он хотел сказать, что Храмцов лезет в мещанское болото. Это он видел, но это было бы слишком тяжким обвинением. Все-таки надо было сказать. Пожалел друга, смолчал — зря.

…Сейчас все было тихо, все спокойно в порту. Ткачев подошел к раскрытому окну — прямо перед ним высилась надстройка белоснежной «Эстонии». Он смотрел на нее, любовался ею, а память сама вызывала образы и события шестнадцатилетней давности. Что-то он знал не до конца, о чем-то мог лишь догадываться, но только двое занимали его сейчас в том прошлом — снова Храмцов и снова Люба.

Иногда Храмцов задумывался — почему мать обманывала его тогда, перед женитьбой на Любе? Обманывала, говоря, что у Любы не может быть детей. Очевидно, хоть этим старалась отговорить его. А девочка все-таки родилась, и, возвращаясь из рейса, Храмцов с удивлением и нежностью отмечал, как быстро она растет. Он боялся брать ее на руки, даже дотронуться до этого существа. Лишь улыбался, разглядывая дочку, гримасы выразительного личика, и испытывал при этом странное чувство, не догадываясь, что точно такое же чувство испытали миллиарды людей до него и испытают миллиарды после. «Продолжение моей жизни» — вот, пожалуй, как можно было бы определить его.

Значит, мать все-таки обманывала? Она изредка приезжала в Ленинград проведать внучку, но останавливалась не здесь, в своей старой квартире, а у подруги, и Храмцов обижался, нервничал, ссорился с ней. Зачем нужны эти демонстрации? Мать говорила: так ей удобнее. Люба вообще молчала, но он знал, что это ее вполне устраивает, и нервничал, и злился пуще прежнего. Впрочем, злись не злись, а ничего поделать нельзя, и холодно-вежливые отношения свекрови и невестки такими и останутся.

То, что мать приезжала сюда как в чужой дом, Храмцов заметил давно, и каждый раз отмечал это с болью. Будто бы она не прожила здесь столько лет. Даже если ей надо было взять чашку, она спрашивала разрешения у него или у Любы.

Впрочем, маленькая квартирка ничем не напоминала ту, старую. Что ж, поначалу Храмцов мог только удивляться Любиной энергии и умению устроить быт. Румынская кухня — люди годами стоят в очереди за этим гарнитуром, а она раздобыла его запросто. Мебель из ГДР. Тоже бог весть как исхитрилась купить. Ковры. Картинки и керамика на стенах. Всякие горшочки с прядями традесканции, хрусталь — ничего от старой квартиры. Вот мать и не может привыкнуть. Однажды мать спросила его о Ткачеве: