Понедельник — пятница - [40]

— Романтическая история с умыканием? — спросил Храмцов. — Неужели увел от кого-то жену?

— Перестань, — поморщился Ткачев. — Никого я не уводил. Несчастная, забитая, одинокая женщина, вот и все. Самый банальный случай. Я даже допускаю мысль, что она не очень-то любит меня. Просто появился человек, который вырвал ее из вечного страха, и она пошла за ним. Там — пьяница брат, побои, мальчишка из синяков не вылезал, призрак нищеты, если хочешь, — брат обирал ее до нитки. Здесь — покой, семья, но дело не в этом. Я хочу вернуть ей чувство человеческого достоинства. Понимаешь? А это можно сделать только любовью.

Храмцов чувствовал, что в нем поднимается протест против всего того, что говорил Ткачев. Все это было непонятно и чуждо ему. Разве можно жить с человеком, допуская мысль о том, что он не очень-то любит тебя? Жениться — чтоб вернуть женщине чувство человеческого достоинства? Жениться — чтобы в более или менее приличных условиях рос чужой ребенок? В этом, на его взгляд, было что-то ненормальное, пусть искреннее, но все-таки ненормальное.

— Не понимаю, — сказал он. — Если она тебя не очень любит… Что ж, значит, она пошла замуж из благодарности? Вряд ли на этом можно построить семью.

Ткачев поглядел на него в упор.

— Вот как? Ты начал разбираться в психологии, брака? А разве можно построить семью на прихоти одного и расчетливости другого?

— Ты имеешь в виду меня и Любу? — в свой черед спросил Храмцов, и по тому, что Василий не ответил, понял — да, и его, и Любу. — Но ведь она-то любит меня.

— Вот что, — примирительно сказал Ткачев, положив свою руку на его. — Не будем об этом. У меня о твоей жене было свое мнение, а мою ты не знаешь. Мне сейчас очень хорошо и… трудно. Конечно, ты прав, на одной благодарности семью не построить. Так куда ты собрался ехать, путешественник?

Храмцов испытывал горькое чувство — будто Васька от него еще дальше, чем был до сих пор. И если до сегодняшнего дня их разделяло просто время, тот год, что они не виделись, и просто один обидный для Храмцова разговор, — теперь появилось непонимание, а это уже во сто раз хуже. А намек на то (или скорее всего случайно вырвавшиеся слова), что Люба вышла замуж по расчету, — это было не очень-то честно.

Храмцов встал.

— Ладно, будь здоров, Василий.

Жаль, конечно, что все так получается и старой дружбе и впрямь приходит конец. Впрочем, зачем обманывать себя? Ведь это произошло не сегодня и не вчера. Их непонимание друг друга — давнее…

— Ты все-таки напиши мне, — попросил Ткачев. — Куда забрел, как устроился? И не дуйся на меня, старик. Мы с тобой ко многому в жизни относимся по-разному, но это еще не повод, чтобы дуться. Я знаю, что бываю резким, но… Иначе тебе трудно объяснить, что к чему.

— Спасибочки! — усмехнулся Храмцов. — В нашей дружбе ты отвел себе роль непогрешимого, а я уже сам кое-что знаю, между прочим. И уж извини, писать не буду. Не умею и не люблю. Приеду — увидимся.

Глаза у Ткачева стали печальными. В прихожей он погладил Храмцова по плечу — это движение тоже было печальным, будто они прощались насовсем. И, как ни был раздосадован Храмцов, он все-таки подумал: «А ведь я ему дороже, чем он мне. Почему?» Эта мысль пришла и ушла. Он спешил домой, зная, что спешить незачем, и что у Любы по-прежнему злое, острое лицо, и что опять будут всякие резкие слова, и что ему придется сдерживаться, сдерживаться из последних сил — иначе не избежать крупной ссоры. А она совсем ни к чему — ссора перед дальней и трудной дорогой…

Конечно, предположений относительно того, куда их пошлют, было хоть отбавляй: и Куба (почему-то особенно думалось о Кубе), и КНДР, и Китай; кто-то сказал — Польша; кто-то спросил — а почему не Индия? Оказалось же — Египет, лоцманами на Суэцкий канал. Посылали туда не только ленинградцев. В гостинице они познакомились с североморцами и одесситами. Принявший их заместитель министра сказал:

— Едете в самое пекло. Сейчас на Суэцком столкнулись два мира. Будет трудно. Мы не настаиваем — дело совершенно добровольное, и, если кто-то из вас не хочет ехать, пусть скажет сразу без всяких стеснений.

Храмцов подумал: вот идеальный случай отказаться, и тогда все пойдет по-прежнему. Тут же он разозлился на самого себя. Что бы ни говорили насчет добровольности, получится вроде дезертирства. Нет уж, он поедет, потому что так надо, как бы там ни было тяжко.

В кабинете заместителя министра стало тихо; тишину нарушали только большие корабельные часы. Никто не отказался. Тогда заместитель министра улыбнулся и спросил:

— Вопросы есть?

Конечно, он знал, что у моряков куча вопросов. Неожиданно для себя Храмцов спросил первым:

— Это надолго?

— Надолго ли вы едете? — уточнил заместитель министра. — Да, на несколько лет. Это первая трудность, но вы моряки, вы привыкли жить подолгу от родных берегов, и мы это учитывали. Так сказать, скидка на ностальгию. — Он поднял со стола какой-то листок бумаги. — Планируется, что два года будете без отпуска, зато потом шестьдесят суток дома. Семьи поедут к вам позже, когда устроитесь и освоите работу. А это вторая трудность, потому что освоить проводку по каналу надо в кратчайшие сроки. Я бы сказал, что это вопрос не столько рабочий, сколько политический.