Юлька не ответила, тоже была с характером.
Галя уехала. Ветер стих, птицы смолкли. Почерневшая от ягод шелковица, даже большой орех стояли не шелохнувшись. Юлька села под сливу — солнце жгло нещадно. Стало скучно. Гусениц, что ли, половить? Видела, как это делал Пётр: обойдя сад, приметил на стволах, в сучьях, точно серой паутиной заплетённые скопища будущих гусениц. Где пониже, прикрыв сорванным лопухом, просто давил их — нет уж, извините, ОНА так не станет, гадость страшная! — где повыше, поджигал керосиновой тряпкой на палке.
Юлька поплелась в сарай. Вместо палки взяла цапку, обмотала валявшейся тряпицей, сунула в бачок с керосином. Ну и вонища! Может, не стоит? Да и спичек нету. Ага, Пётр, когда курит, прячет их под бочку с водой…
Спотыкаясь о картофельную ботву, высоко держа черневшую копотью горящую цапку, Юлька побежала к сливам. Сейчас попадётесь, голубчики, не всех вас Пётр высмотрел! Так и есть: на сером стволе, высоко в развилке, прилепилась белёсая паутина. Юлька привстала, нацелилась…
— Ай!.. Фу!.. Ой!..
Цапка полетела в одну сторону, она — в другую. Обгоревшие личинки дождём сыпались на голову, за шиворот.
— Ой!.. Ах!.. Ой!.. — Юлька вертелась на месте, отряхиваясь.
— Донюшка, ты что? Зачем в жару по солнцу бегаешь? Кваску холодного иди попей… — позвала с крыльца баба Катя.
Пнув ногой догоравшую тряпку, Юлька зашлёпала в дом. Там было прохладней, чем под орехом, — маленькие окна, прикрытые ставнями, не пускали солнца. В комнате было приятно, свежо.
Баба Катя принесла запотевший графин. Юлька напилась так, что раздуло живот и застреляло в носу. Вспомнила неполитые перчики — какая уж тут работа! Плюхнулась на кровать. Вздрогнув, отозвалась струнами гитара. И вдруг что-то словно толкнуло: край кружевного подзора был странно вздёрнут. Юлька спрыгнула, присела…
Полосатая сумка-шлагбаум стояла по-старому, но отцовский чемодан был сдвинут. А за ним… За ним в душной темноте… зияла чёрная пустота! Никакой коробки с наклейками, доверенной на хранение, под кроватью больше не было!
Юлька щипнула себя за руку — не помогло; хлопнула по носу — никакого впечатления. Распихала сумку вправо, чемодан влево — за ними было по-прежнему пусто. Она закрутилась по комнате. Выбежала на терраску, заглянула в спальню к тёте Дусе… Промчалась для чего-то в сарай к поленнице, в курник… Потом вернулась медленно к себе в комнату, села на половичок у кровати и тихо, протяжно завыла.
— Ты об чём? Обидел кто?
Жёсткая сморщенная рука бабы Кати поворотила Юлькино мокрое лицо. Старушка нагнулась, обтёрла его фартуком, стала гладить волосы.
— Ай горе какое?
— Баба Катя! — Юлька вскочила; нос у неё вспух, губы растянулись, как щель в почтовом ящике. — Ко мне сюда… никто… утром не заходил? Или… пока мы с Галей… на огороде?
— Кому бы? Федя с Дусей спозаранок в совхоз ушли.
— А… а Шурец?
— Тю! Чуть рассвело, с пацанами на Агармыш утёк. Стряслось что?
— Нет, ничего. Что же делать? Ведь Пётр мне, лично мне… Баба Катя, я к нему пойду!..
— Куда ж в полдён? Погоди, жар спадет.
— Нет, я пойду!
Она быстро повязала волосы валявшейся Галиной косынкой, влезла зачем-то в полукеды, схватила очки…
— Надолго ль бежишь?
Ответить Юлька не успела. Вылетела с терраски за калитку. Хлоп! Уж и на улице не стало её видно…
В автобусе перед остановкой увидела себя в зеркале водителя. Несчастное огородное чучело — только скворцов пугать! «Редькин хвост» задрал косынку, не лицо — морда в грязных подтёках.
Спрыгнув с подножки автобуса, Юлька забежала, за куст багряника. Сорвала косынку, перевязала «хвост». И быстро зашагала по дороге к белой, гремящей рупором конторе водохранилища.
Мимо проехал самосвал с цементом, обдал пылью. Умыться, что ли, где-нибудь?.. Вблизи темнела колонка. Вода из неё не шла, но капала. Юлька набрала горсть, выпила, обмыла лицо, точнее, размазала грязь.
— Мне к Лукьяненко Петру Фёдоровичу. По личному неотложному делу. — Она старалась говорить солидно, всё равно получался какой-то писк.
— На совещании, — не поднимая головы, отозвалась секретарша.
— Оно… долго будет?
— Часа два. — Схватив папку с бумагами, секретарша метнулась к двери, за которой гудели-спорили грубые голоса.
Из двери почти сразу выскочил Пётр.
— Ну? — спросил торопливо. — Говори скорее, что надо.
За ним в проёме двигались среди сизого дыма мрачные лица.
— По… — облизнув сухие губы, сказала Юлька.
— Что?
— Пом…
— Да будешь говорить толком? Занят я, поняла?
— Помпа… пропомпа… — залепетала Юлька. От страха у неё затряслись коленки, а язык стал деревянным.
— Какая ещё промпа? Ах, да не мешайся ты тут! Дома расскажешь. У нас авария ко всему, понятно? Марш домой сейчас же!..
— Лукьяненко, сводки давай! — крикнули из табачного дыма.
И Пётр исчез в нём, хлопнув дверью.
Теперь у Юльки тряслись, ходили ходуном и коленки и губы. Она подхватила очки — и ходу. Прочь! Бегом… Услышала, как вслед снова хлопнула дверь; секретарша крикнула что-то — не обернулась. Пожилой рабочий шёл к конторе — чуть не сбила его.
Пётр, к которому она примчалась поделиться ИХ общей бедой — бедой, из-за которой лила слёзы, посмел бросить: «Не мешайся тут!» Не мешаться? Никогда в жизни она нигде не мешалась и не будет мешаться… Да ещё: «Марш домой!» Как… как всё равно солдату!
