Помощник - [45]

Моррис вскинулся.

— То есть как это так, считаю ли я себя настоящим евреем?

— Не обижайтесь, пожалуйста, — сказал Фрэнк. — Но, по-моему, я могу доказать, что вы не настоящий еврей. Во-первых, вы не ходите в синагогу; по крайней мере, я ни разу не видел, чтобы вы туда ходили. Во-вторых, ни вы, ни ваша семья не соблюдаете кошер. Вы даже не носите этой маленькой шапочки — я помню, один еврей-портной, с которым я познакомился в Чикаго, никогда не снимал ее. И еще тот портной три раза в день молился. Я слышал, как ваша супруга говорила, что вы открываете лавку даже по еврейским праздникам, хотя она рвет и мечет, чтобы вы этого не делали.

— Ну, иногда, — краснея, сказал Моррис, — приходится открывать лавку и по праздникам, коли хочешь что-то есть. Но в Иом-Киппур я-таки лавку не открываю. А что касается кошера, так за это у меня голова не болит: по-моему, в наши дни это устарело. Если я и стараюсь что-то делать, так это жить по еврейскому Закону.

— Но ведь все эти вещи — часть Закона, не так ли? И разве Закон не запрещает вам есть свинину? А я видал, вы ели бутерброд с ветчиной.

— Ну, по-моему, не так уж важно, пробую я свинину или нет. Для некоторых евреев это самое важное, но не для меня. Никто не скажет, что я не еврей, если мне вдруг захочется отведать ломтик ветчины. Но мне-таки да скажут, что я еврей, и будут правы, если я забуду Закон. Соблюдать Закон — значит делать то, что правильно: быть честным и творить добро. То есть, я имею в виду, не делать зла другим людям. Жизнь и так тяжела, зачем же мы будем еще кого-то обижать? Всем должно быть лучше, не только вам и мне. Мы ведь не животные. Поэтому и нуждаемся в Законе. Вот во что верит еврей.

— Но, по-моему, и в других религиях тоже есть эти идеи, — заметил Фрэнк. — Скажите, Моррис, почему евреи столько страдают? Такое впечатление, что им даже нравится страдать, а?

— Вам нравится страдать? Кому нравится страдать? Мы страдаем, потому что мы евреи.

— Вот я и говорю. Евреи страдают больше, чем надо.

— Раз уж ты живешь, значит, ты страдаешь. Одни люди страдают больше других, но это не потому, что им так хочется. Но я думаю, что если еврей не страдает ради Закона, так чего ради будет он страдать?

— А ради чего вы страдаете, Моррис? — спросил Фрэнк.

— Я страдаю ради вас, — спокойно сказал Моррис.

Фрэнк положил нож на стол и раскрыл рот.

— Что вы этим хотите сказать?

— Я хочу сказать, что вы страдаете ради меня.

Фрэнк промолчал.

— Если еврей забывает Закон, — закончил Моррис, — он нехороший еврей и плохой человек.

Фрэнк снова взял нож и стал скоблить картошку. Бакалейщик умолк, и Фрэнк больше не задавал вопросов.

Пока картошка остывала, Моррис, которого эта беседа взволновала, спросил себя, для чего Фрэнк ее затеял. Почему-то ему на мысль пришла Элен.

— Скажите правду, — обратился он к Фрэнку, — почему вы меня об этом спрашивали?

Фрэнк поерзал на стуле и медленно ответил:

— По правде говоря, Моррис, было время, когда я недолюбливал евреев.

Моррис, не двигаясь, глядел на Фрэнка.

— Но это было давно, — продолжал Фрэнк, — а после этого я узнал евреев получше. По-моему, я их просто тогда не понимал.

Лоб его покрылся испариной.

— Такое бывает, и часто, — сказал Моррис.

Но от этого Моррисова объяснения на душе у Фрэнка не стало спокойнее.

Как-то после обеда, взглянув на себя в зеркало, Моррис обратил внимание, что сильно оброс, и ему стало совестно. Он сказал Фрэнку, что ему нужно пойти в парикмахерскую, которая была напротив, через улицу. Фрэнк, молча изучавший страницу газеты «Миррор», посвященную скачкам, молча кивнул. Моррис снял передник, повесил на крюк и зашел в лавку, чтобы захвалив из кассы немного мелочи. Взяв из ящика несколько двадцатипятицентовых монет, он проверил, сколько они с Фрэнком сегодня наторговали, и остался доволен. После этого Моррис вышел из лавки, перешел через улицу и вошел в парикмахерскую.

В парикмахерской никого не было, и ему не пришлось ждать. Пока пахнущий оливковым маслом мистер Джаннола обрабатывал его голову и они беседовали о том, о сем. Моррис, хоть и смущенный тем. что заставил парикмахера состричь столько волос, поймал себя на том, что думает он почти все время о своей лавке. Если дело и дальше пойдет так же, как сейчас, — это, конечно, не рай, как у Карпа, но и не та ужасная нужда, что была всего несколько месяцев назад, — Моррис будет вполне доволен. Ида все еще пилила его, что он должен продать лавку, но какой толк продавать сейчас, когда повсюду спад и некуда вложить деньги? Эл Маркус, Брейтбарт, шоферы, с которыми он беседовал, — все жаловались, что дела швах. Может быть, летом, когда Фрэнк уйдет, он продаст лавку и поищет что-нибудь более стоящее.

Сидя в кресле парикмахера и поглядывая в окно на свою собственную лавку, Моррис с удовольствием отметил, что, пока он стригся, в ней побывало по крайней мере три покупателя. Один из них ушел с большой сумкой, в которой, наверно, представлял себе Моррис, унес не менее шести бутылок пива. И еще две женщины вышли с объемистыми пакетами, а одна при этом несла еще большую сумку. Если, рассуждал Моррис, каждая женщина взяла провизии на два доллара, то, значит, на круг он получил за это время добрых пять долларов и, значит, заработал себе на стрижку. Когда парикмахер размотал простыню и Моррис возвратился к себе в лавку, он зажег спичку и вгляделся в цифры на кассовом аппарате. К его удивлению, там было всего на три доллара больше той суммы, которую он заметил, уходя в парикмахерскую. Он был поражен. Как это может быть, что лавка наторговала всего на три доллара, если он сам видел, как покупатели выходили с бумажными пакетами и сумками, набитыми товаром? Может быть, там были большие коробки с дешевыми продуктами, вроде кукурузных хлопьев? Моррис едва верил своим глазам, у него от огорчения даже голова заболела.