Помнишь, земля Смоленская... - [99]

— Подойдите-ка поближе, друзья.

Хониев шагнул к Римме, стоявшей в общем строю, с беспокойством спросил:

— Римма, а где Митя?

Девушка пожала плечами:

— Не знаю. Отправился, наверно, в очередное путешествие — за патронами или пакетами.

— Как же он нас теперь найдет? Мы ведь уйдем отсюда…

— Уйдем? Почему?

— Капитан сейчас все объяснит. — Хониев нахмурил брови. — Как же с Митей-то быть?

Он все же попытался успокоить себя. Далеко Митя уйти не мог. В последнем бою он все крутился возле Мамедова, помогал ему менять диски, искал для него патроны. Подростка явно заинтересовал пулемет… И когда он, Хониев, начнет стрелять из максима, Митя наверняка разыщет его. Вместе они потом и догонят батальон… Ничего, парень он сообразительный, не пропадет…

Бойцы меж тем тесно сгрудились вокруг Орлова…

* * *

А с Митей приключилась история, чуть не стоившая ему жизни.

Римма угадала: он ушел искать сумки с патронами и индивидуальные пакеты.

Долго он ползал среди убитых, но на этот раз так ничего и не раздобыл.

Видимо, он удалился на порядочное расстояние от роты Хониева, потому что последний труп, к которому он подполз, оказался трупом немецкого солдата.

Разглядев его в свете луны, висевшей в небе, как чабанский фонарь, Митя сначала даже отпрянул. Он еще не видел так близко фашистов… И его напугали остекленевшие, отражавшие луну глаза мертвеца, грозный оскал его рта. Но, сообразив, что при убитом должны быть и оружие, и патроны, и индивидуальный пакет, Митя снова к нему приблизился, некоторое время смотрел на него, словно стараясь запомнить — какие они, фашисты, а потом склонился над трупом. Однако только начал его обшаривать, как над ним раздалось лающее:

— Хальт! Рус — капут!

Фашисты, находившиеся неподалеку, заметили, как Митя подкрадывался к трупу, бесшумно окружили подростка, навалились на него, связали ему руки за спиной, заткнули рот какой-то тряпкой…

Они привели его к офицеру, рыжебородому, с толстым красным лицом. Посасывая трубку, он с любопытством рассматривал стоявшего перед ним подростка.

«Хорошо еще, что я с пустыми руками», — мелькнуло в голове Мити. Внешним видом он походил на настоящего оборванца. Лучи фонариков, которыми освещали Митю два солдата, скользили сверху вниз. Лицо у подростка было в грязи. На рубашке — ни одной пуговицы (они отлетали, когда он засовывал за пазуху индивидуальные пакеты). Руки черные от земли, как у пахаря. Брюки на коленях выпачканы и протерты чуть не до дыр (Мите ведь много приходилось ползать). На босых ногах ссадины, царапины, цыпки.

Офицер, вынув изо рта трубку, приказал солдатам:

— Вытащите у него кляп. Я хочу с ним поговорить.

Митя учил немецкий и понял, что он сказал.

Один из солдат, дав Мите крепкий подзатыльник, подтолкнул его к офицеру.

Тот обратился к подростку на ломаном русском языке:

— Ты есть кто?

Митя подтянул штаны, шмыгнул носом:

— В школе учусь. Школьник. Ну, шулер.

— О, шулер, шулер, — довольно закивал офицер. — Где твой школа? Где твой дом?

— Школа в Демидове, а живу я в Сенине. Во-он там, — Митя показал рукой направо, лицо его скривилось, словно он собирался заплакать. — Господин офицер, отпустите меня, мамка меня заждалась, наверно…

— Он мертвых обыскивал, — сказал офицеру солдат, один из тех, кто привел сюда Митю.

Рыжебородый нахмурился, пальцем ткнул Митю в живот, да так сильно, что тот согнулся.

— Ты зачем… обыскал… мертвый?

Как молвит калмыцкая пословица, вовремя сказанное слово может спасти человека от смерти. Митя сразу нашелся что ответить:

— Наши стрельбы испугались, в лес ушли. А там голодно. Вот я и искал тут концентраты, консервы…

— Как ты вообще… оказался… поле боя?

— А я возле Колотовки лошадей пас ночью. А на рассвете тут бой начался. Я не успел отсюда выбраться, весь день прятался в какой-то яме. А потом, когда стрельба утихла, надумал еду поискать…

Наверно, если бы школьный учитель послушал сейчас Митю, то сказал бы, что у него хорошо развито воображение.

Рыжебородый все не отставал от него:

— Где твой лошадь?

— Какие убиты, какие разбежались. Мне к мамке надо, господин офицер… — заканючил Митя. — Она, верно, уж думает, что меня убили…

Офицер, казалось, проверял на Мите свое знание русского языка, он отчетливо, не без удовольствия выговаривал каждое слово:

— О, матка… нехорошо… волновать. Яволь, ты можешь ходить своя матка. — Взяв Митю за плечо, он повернул его лицом к Сенину. — Быстро, шнелль! Иди своя деревня. Немецкая армия — хороший, добрый армия. Иди, иди…

Митя недоверчиво смотрел на офицера, чертя по земле пальцами правой ноги.

— Ну… Шнелль, шнелль!

Вытерев тыльной стороной ладони под носом, Митя, все продолжая изображать из себя паренька робкого и глуповатого, переспросил:

— Так мне можно в деревню идти?

— Яволь, можно.

Но только он собрался бежать, как рыжебородый остановил его:

— Мальчик, мальчик! Где твой спасибо?

Митя торопливо пробормотал:

— Спасибо, господин офицер. Данке шон, данке шон.

Немец громко расхохотался, его, видно, забавляло, что русский «шулер» говорит по-немецки.

Митя со всех ног припустил к Сенину. Добежав до огорода, разбитого на задах его избы, он упал на грядки с капустой и заплакал, бормоча про себя: «Гады, гады…»