Помнишь, земля Смоленская... - [101]

Затаив дыхание, он ждал, когда впереди взовьется в черное небо красная ракета: сигнал к атаке.

И хотя в нем напряжена была каждая жилка, беспокойные мысли не оставляли его. Он представлял себе, как капитан Орлов, и он, Хониев, и все оставшиеся бойцы встретятся с полком, передадут знамя командиру полка или комиссару Ехилеву… Он думал о доме, о Нюдле, о дочке… И о боевых своих побратимах — о Токареве, с которым он пил воду из одних родников, о бесстрашном, неугомонном Саше Синицыне, тезке Пушкина, о Мамедове, обо всех бойцах своего взвода, отважных и стойких, и жалел, что не успел поближе узнать ребят из других подразделений роты, которой ему довелось командовать всего один день. И еще он думал о Мите и Римме… Зачем только прибились они к его роте?.. Им бы жить и жить, а сейчас он не уверен, что они останутся в живых. Митя-то так и не возвратился из своей очередной вылазки, — как знать, может, она оказалась для него последней? Жаль парнишку…

Мягко шелестели над ним еловые лапы, колеблемые ночным ветерком, позади журчала речка. Только эти спокойные звуки и нарушали тишину, которая, как пух, обволокла все вокруг.

Хониев не ощущал одиночества — потому что жил мыслью о близкой уже встрече с Орловым, с бойцами его батальона. Ему вспомнился наказ Орлова: взять у него знамя, если он погибнет в бою. Но нет, капитан не должен пасть от шальной пули, это было бы чудовищной несправедливостью! Кому как не ему вернуть в полк знамя.

Вот-вот батальон достигнет вражеских позиций… И загремят выстрелы, и штыки вопьются в живую плоть человеческую, и воздух огласится стонами раненых…

Но Хониев завидовал своим товарищам, которые готовились сейчас атаковать врага. Уж лучше идти вместе со всеми навстречу пулям, чем лежать одному в тяжком, напряженном ожидании, среди непроглядной тьмы и словно загустевшей тишины…

«А меня ведь пуля не возьмет! — вдруг подумал Хониев. — Я выживу в этой войне, я еще долго буду жить!»

Нет на свете человека, который желал бы себе смерти… Но Мутул не утешал, не успокаивал себя — он просто твердо верил, что ему не суждено умереть молодым.

Лежа за пулеметом, таким родным, будто одушевленным, Хониев пристально, до рези в глазах всматривался в ночную мглу.

Уж скорее, скорее бы взлетела красная ракета!..

Глава восемнадцатая НА ПРОРЫВ!

Орлов вел к линии немецкого окружения остатки своего батальона, который, по существу, уменьшился до взвода, и говорил себе с упрямой злостью: «Ничего, не из таких переделок выходили. И на финской войне всякое бывало, однако ж и сам я живой, и роту тогда сохранил почти в целости. Война сейчас, правда, другая. Все равно — я пока жив, и батальон существует как боеспособная единица, и знамя полка с нами, и мы прорвемся к своим!»

Из ран у него сочилась кровь; пропитав брюки и гимнастерку, она капала на траву, по которой он полз. Время от времени он ощупывал знамя под гимнастеркой, словно лишний раз хотел убедиться, здесь ли оно. Это ведь не просто красное полотнище, это — святыня… Когда немецкие ракеты освещали окрестность, красноармейцы замирали, прижимаясь к земле. Ракеты гасли, все вокруг погружалось в тьму, и бойцы ползли дальше. Место, намеченное для прорыва, было уже близко…

* * *

В санбате раненых стало уже больше, чем бойцов, которые продолжали сдерживать напор фашистов. Здесь лежали и Миронов, получивший несколько тяжелых ранений, и комбат-два капитан Верба, впавший в беспамятство. Сама Москвичева, раненная еще раньше, не поднималась с носилок: у нее был сильный жар. Но и в этом состоянии она старалась выполнять свой долг врача: осматривала бойцов и командиров, попавших в санбат, давала нужные указания санитарам, которые переносили ее с места на место.

Так и не отыскался начштаба Шишкин. Никто не догадывался, что он, потеряв сознание, истекал кровью неподалеку от санбата…

Полк принял комиссар Ехилев. Впрочем, какой это был полк? В нем осталось-то, не считая раненых, не более полутора сотен бойцов. Из них были сформированы две роты, по два взвода в каждой.

Хвостов и Бровка с остатками роты и батареи сумели-таки пробиться к штабу полка. Им Ехилев и поручил командование переукомплектованными ротами.

Буравкин стал командовать батареей, если только можно было назвать батареей «Алесю» и еще одно орудие да пяток артиллеристов при них. Карапетян располагал всего двумя лошадьми. Правда, он заверил Бровку, что, если понадобится, он сам впряжется в одно из орудий.

Ваагн с завистью поглядывал на коней, с аппетитом жующих траву. У него, как и других, давно уже маковой росинки во рту не было.

Ехилева тревожило и угнетало исчезновение знаменосцев. Позор — полку остаться без знамени!.. Он набросился на помощника начштаба: «Вы-то куда смотрели?» Тот только развел руками: мол, сам не понимаю, куда знаменосцы могли деться. В воцарившейся неразберихе все могло случиться…

Впрочем, какой был толк — искать виноватых? По калмыцкой пословице, отшумевший дождь уже не догнать.

Ехилев устроил совещание с уцелевшими командирами и работниками штаба. Всем было ясно: полк оставшимися силами оборону держать не мог, необходимо было вырываться из окружения. Требовал решения один вопрос: когда идти на прорыв? Комиссар предлагал отбиваться от немцев до тех пор, пока не найдется знамя: ведь знаменосцы не могли уйти далеко. Хвостов и Бровка настаивали на том, что прорываться надо не медля, этой же ночью. «Если мы тут еще хоть на день застрянем, нам всем крышка. Полк обессилен, много раненых, кончаются боеприпасы — дай бог, чтобы их хватило на последнюю схватку с фашистами».