Помнишь, земля Смоленская... - [70]

У Кунанбаева пальцы судорожно сжались в кулак. За короткое время знакомства он толком-то и не узнал связного, но все равно сердце пронзила боль: это ведь был боевой соратник, брат, и хоть недолго, но они повоевали вместе…

Уверенный в гибели Лайкина, Кунанбаев не торопясь поднялся, направился к убитому вражескому агенту. Тот плашмя лежал между кустами, с пистолетом в руке, уткнувшись лицом в траву. Ефрейтор нагнулся, чтобы взять его сумку, а Лайкин, лишь притворявшийся мертвым, внезапно перевернулся на спину и выстрелил Кунанбаеву в грудь. Ефрейтор сперва даже не почувствовал боли, он повалился на Лайкина, придавив его к земле, винтовка ему мешала, он отбросил ее; схватив врага за руку, стал ее выкручивать и неожиданно, сильным рывком, использовав прием казахской борьбы, перекинул шпиона через себя. Лайкин выпустил пистолет, и он отлетел далеко в сторону. Оба вскочили на ноги, и началось упорное единоборство. Враг тоже умел применять борцовские хитрости, к тому же он знал, что ефрейтор тяжело ранен, истекает кровью, и старался вконец вымотать казаха. Хрипло дыша, они топтались на месте, то один, то другой брал верх; но вот Лайкин выскользнул из рук Кунанбаева, опустившись на четвереньки, дернул ефрейтора за ноги, и оба в яростной схватке покатились по траве. Только в эту минуту Кунанбаев понял, что в груди у него гибельная огнестрельная рана, легкие жгло как огнем, вся гимнастерка спереди пропиталась кровью.

Но сознание, что он ранен и, может быть, обречен на скорую смерть, только придало ему злости и сил, ведь нельзя допустить, чтобы он умер раньше Лайкина, если тот останется в живых, то натворит еще немало бед!

И когда Лайкин очутился под ним, Кунанбаев надавил ему коленом на живот, а руками сжал горло.

Лицо шпиона побагровело, он задыхался.

На него капала кровь с гимнастерки Кунанбаева; извиваясь как змея, он пытался вырваться из-под ефрейтора, но силы и у него были уже на исходе, а ефрейтор все сдавливал ему горло слабеющими пальцами… Больше всего Кунанбаев боялся умереть прежде, чем умрет враг. У Лайкина глаза, казалось, вот-вот вылезут из орбит, он хрипел, но был еще жив, а Кунанбаев терял последние капли крови, и сердце у него почти не билось, но по жилам его лилась ненависть, и в умирающем сердце клокотала ненависть, и руки, как свинцом, напитались ненавистью… Нет, он не даст фашисту уйти живым!

Он отнял правую руку от горла Лайкина, последним усилием свел пальцы в кулак и трижды ударил им врага по виску.

Лайкин судорожно раскрыл и закрыл рот, словно рыба, выброшенная на песок, розовая пена показалась в уголках губ, дрожь агонии пробежала по телу. Он вытянулся и затих…

Кунанбаев скатился с него, лежа на спине рядом, широко распахнув глаза, он смотрел на солнце, уже ползущее вниз…

Жизнь оставляла его.

Перед его потухающим взором встало ясное видение родного аула.

Кунанбаев любил рассказывать о нем своим друзьям-разведчикам. Он садился перед ними на казахский манер, подобрав под себя ноги, и начинал:

— Ну, слушайте. Раньше наш аул назывался Бешбармак. Это у казахов самое лакомое, распространенное блюдо. В переводе на русский «бешбармак» означает «пять пальцев». Дело в том, что его едят руками. Наши аульные кулинары славились приготовлением бешбармака. Ай, какой это был бешбармак — пальчики оближешь!

Тут кто-нибудь из бойцов обязательно спрашивал:

— А из чего его стряпают, твой бешбармак?

Кунанбаев знал, что в вопросе таится подвох, но, вступая в игру, затеянную мастерами подначки, пояснял:

— Из парного жирного мяса.

— Небось из свинины? — не унимались ребята.

Сырбай в негодовании вскакивал на ноги, брезгливо морщился, отплевывался, и друзьям с трудом удавалось успокоить его и снова усадить на место:

— Да ты не кипятись, мы больше про хавронью и словом не помянем, рассказывай дальше.

— Дурачье! — все ворчал Сырбай, больше разыгрывая недовольство, чем сердясь по-настоящему. — На бешбармак идет баранина или молодая конина. Это мясо вкусное, нежное, вот приедете в гости ко мне в аул, я вас до отвала им накормлю.

Чтобы ублажить Сырбая, ребята скручивали из газеты цигарку потолще, плотно набивая ее табаком, и протягивали рассказчику. Затянувшись со вкусом, он продолжал:

— А когда у нас организовался колхоз, то мой отец сказал аксакалу, аульному старейшине: «Раз мы начинаем жить по-новому, то давайте на нашей земле и растить что-нибудь новое». Аксакал погладил белую бороду: «Что же ты предлагаешь выращивать?» «По-моему, — говорит отец, — у нас яблоки хорошо уродятся». У аксакала даже скулы свело, будто он проглотил что-то кислое: «Ох, сынок, у нас-то, стариков, от этих яблок в животах будет урчать, непривычные мы к ним». Отец говорит: «Зато они детям очень полезны». Тогда аксакал смирился: «Ну, раз детям от них польза, то это дело стоящее. Сажай свои яблоки». Лет через десять наш аул превратился в цветущий яблоневый сад. Яблоки вызревали румяные, как щеки казахских девушек, а уж вкусны были — начнешь есть, не оторвешься. Теперь повсюду шла слава не о нашем бешбармаке, а о наших яблоках. И тогда аксакал, у которого за эти годы прибавилось и морщин, и мудрости, сказал: «Я так полагаю, что название нашего аула устарело. Дадим ему новое имя — Алма». А «алма» — значит яблоня, яблоко. Так с тех пор и стал называться родной мой аул…