Помнишь, земля Смоленская... - [5]

— Ну-ка, молодой человек, исполните такой вот этюд… Вас кто-то сильно обидел. Вы тяжело эту обиду переживаете, белый свет вам не мил. Ну, начинайте. Только слов никаких не произносите, это пантомима.

Мутул томился, стоя перед преподавателем и переступая с ноги на ногу. Кто его знает, как изображать обиду? Он мучительно старался припомнить случаи из жизни, когда кто-нибудь его обижал, но в голову ничего не приходило. Он с тоской озирался по сторонам и готов был от стыда провалиться сквозь землю.

Преподаватель повторил задание и поторопил Мутула:

— Ну, начинайте. Я жду.

Мутул все мялся на месте, набычившись, не отрывая от пола хмурого взгляда и посапывая, как посапывают дети перед тем как заплакать. Преподаватель наблюдал ва ним с одобрительным любопытством:

— Вот-вот. Уже лучше.

Но Мутул вовсе не разыгрывал. Он переживал не обиду, нет, его в эту минуту мучило собственное бессилие: ну, ничего не получается, хоть лопни! По его мнению, человек, которому нанесли обиду, обязательно должен всплакнуть. Он вспомнил даже вычитанное где-то выражение: «слезы обиды». Но как он ни тужился, заплакать ему не удавалось. Со вздохом он поднял голову, и тут его взгляд упал на парту, за которой сидел брат. Лиджи низко склонился над партой — то ли ему было стыдно за Мутула, то ли заданный преподавателем этюд напомнил о том, как он сам обидел младшего братишку. Ну да, ведь Лиджи изо дня в день обижал его, Мутула, своим молчанием, нежеланием даже заметить, как терзается Мутул!.. А как Лиджи напал на брата, увидев его в техникуме!.. Наорал ни за что ни про что… А что он, Мутул, такого сделал?

В общем, Мутул и сам не заметил, как на глаза ему навернулись слезы. Слезы обиды…

Преподаватель довольно заулыбался:

— Отлично, отлично, мой друг! Можете сесть.

Взволнованный похвалой, с багровым от смущения лицом, Мутул ринулся к своей парте — той, где сидел Лиджи. Брат, судя по его улыбке, был рад за Мутула.

Отношения их потеплели. А после того как они написали письма домой и получили ответные вести, Лиджи и совсем смягчился.

В 1936 году состоялось открытие первого в истории калмыцкого народа драматического театра. Студийцы Мутул и Лиджи вступили в его труппу. И каждый раз после окончания спектакля, выходя к зрителям, которые бурными аплодисментами выражали свою благодарность актерам, братья держали друг друга за руки.

Ничто, казалось, не могло их разлучить.

Но вот уж четыре года, как Мутул не видел Лиджи. Мутул даже подсчитал на пальцах: да, четыре. Никто и не догадывался, как скучал он по брату: лейтенант Хониев умел скрывать свои чувства. Но, вспомнив о днях, проведенных вместе с Лиджи, он загрустил… И тут же одернул себя: лейтенант, очнись, сейчас не до грусти и не до воспоминаний. Ты что, забыл — война началась!..

И каждое сердце взволнованно отстукивает: война, война!

И колеса поезда вторят: война, война!

И звенят за окнами поезда телеграфные провода, протянувшиеся от столба к столбу: война, война!

И в родной Элисте, где в эти минуты, наверно, люди собрались на площади Ленина на митинг, звучит это слово: война, война!

И маленькая девочка, ухватившись за шею матери, спрашивает, плача и еще не понимая, что произошло: «Мама, война?»

Война, война…

* * *

На очередной остановке в вагон зашел батальонный комиссар Ехилев.

— Что ж, товарищи бойцы, поговорим о сегодняшнем правительственном сообщении. Вам все понятно? Вопросов нет?

— Что ж тут не понять: война! — отозвался Токарев.

Но кто-то все-таки поинтересовался:

— А как же заявление ТАСС, товарищ комиссар? Еще неделю назад войны вроде и не предвиделось…

— Нет, товарищи, война надвигалась на нас… Это мы ее не хотели. Нам не нужна война — ни с одной страной. Вспомните, как назывался первый декрет Советской власти, подписанный Лениным? Декрет о мире!.. А вот фашизм — это война. И мы всегда это сознавали, разве не так? Гитлер вынужден был подписать с нами пакт о ненападении, но мы-то знали, что это волк в овечьей шкуре. Ни у кого не было сомнений на этот счет. Вот и вышло: Германия пошла на нас войной, и наш долг — преградить путь гитлеровским войскам, отшвырнуть их подальше от наших границ.

На вид Ехилеву — лет сорок, а на висках седина. Судя по всему, это был человек, умудренный жизненным опытом.

Бойцы, многие из которых обычно скучали на политзанятиях, жадно ловили каждое слово комиссара. Ведь все, о чем он говорил, касалось начавшейся войны, а это сейчас всех волновало.

— Товарищ комиссар, — пряча лукавую улыбку, спросил Токарев, — а как, по-вашему, война долго продлится?

Ехилев, хмурясь, пожал плечами:

— Н-не знаю…

— Врежем мы Гитлеру, верно? А может, уже врезали, и он ползет восвояси, поджав хвост.

Ехилев был по-прежнему задумчив:

— Не знаю, не знаю…

Бойцы тоже призадумались, в вагоне повисла тишина. Комиссару захотелось встряхнуть красноармейцев, он подтянулся, лицо его посветлело.

— Товарищ лейтенант! — позвал он Хониева.

Тот вскочил с нар:

— Слушаю, товарищ батальонный комиссар!

— Да вы сидите, сидите. Я вот думаю: война войной, а негоже нам сидеть с пасмурными физиономиями. — Ехилев обвел всех подбадривающим взглядом. — Не спеть ли нам, товарищи?