Помнишь, земля Смоленская... - [3]

На Хониева со всех сторон сыпались вопросы:

— Товарищ лейтенант! А как же пакт о ненападении?

— А заявление ТАСС? Значит, нас только успокаивали?

— Э, Гитлер на рожон полез! А мы ему дадим от ворот поворот. Так, товарищ лейтенант?

— Он нашей крови захотел — так в своей захлебнется!

Сержант Данилов, обычно молчаливый, замкнутый, раздумчиво произнес:

— Ведь граница-то наша, от Черного до Баренцева моря, длиной не меньше чем четыре, а то и пять тысяч километров. Как это можно на таком-то огромном пространстве незаметно к войне подготовиться?

Что мог ответить Хониев своим бойцам? Они правы… Нападения Гитлера в стране ждали, но не так скоро. И последнее заявление ТАСС звучало утешающе: до войны еще далеко, немцы выполняют свои обязательства.

И вот как гром среди ясного неба — война…

Но хоть Хониев и сам многого еще не понимал и мысли его путались, а без ответа вопросы бойцов оставить было нельзя, и, насупя брови, он заговорил:

— Что, товарищи, в прошлом-то копаться: как да почему… Отшумевший дождь не догнать. Что было сказано вчера, во вчерашнем дне и осталось. Заявление ТАСС — это, видимо, дипломатический ход.

В вагоне было тихо-тихо, как будто он опустел. Хониев даже дыхания бойцов не слышал, только чувствовал впившиеся в него напряженные взгляды…

— Но мы-то с вами разве не знали, что войны не избежать? Разве не готовы были грудью встретить врага? Вспомните-ка любимую нашу песню: «Если завтра война, если завтра в поход…»

В это время в вагон вошел посыльный:

— Всех командиров подразделений — к командиру полка!

Мутул пулей вылетел наружу и побежал к четвертому вагону, где находился штаб полка. Его обгоняли другие командиры… «Как все спешат! — подумалось Мутулу. — Да, темп уже задает война…» И он ускорил шаг.

Был еще день, жаркое ташкентское солнце расплавило асфальт перрона, и ноги ступали будто по мягкому войлоку.

Когда весь комсостав собрался в штабном вагоне, паровоз дал три коротких гудка, заскрипели тормоза, и поезд медленно стронулся с места.

По перрону рядом с ним бежали люди, кричали вслед уезжающим бойцам:

— Громите фашистов!

— Гоните врага прочь с нашей земли!

— Накормите бандитов досыта горячим свинцом!

— Возвращайтесь с победой, ребята!

В этих напутствиях, рвущихся из глубин сердец, звучала вера в силу, мужество, несгибаемость советских бойцов. А на щеках женщин, которых Мутул видел через окно вагона, блестели слезы. У него самого щипало глаза…

В окне вагона проплыл столб с репродуктором. Рядом все играли дети. Губы Мутула тронула невольная улыбка. Он мысленно сравнил ребятишек с беззаботными воробьями… Что ж, родные, живите себе и впредь без забот. А мы защитим вас от всяких напастей.

На совещании в штабе полка командиры узнали от Миронова, что их эшелон взял направление на Москву.

Когда километрах в десяти от Ташкента поезд остановился, командиры и политработники разошлись по своим вагонам.

И снова — дорога. Равномерно стучали колеса, и в их перестуке Мутулу слышалось: «На — фронт!», «На — фронт!».

* * *

Вернувшись в вагон, Хониев достал из планшета блокнот, чтобы по выработавшейся привычке занести туда впечатления дня. На глаза ему попалась вложенная в блокнот фотокарточка старшего брата, Лиджи. Мутул был младше его всего на два года, но Лиджи уже успел понюхать пороха. До 1937 года он работал в труппе Калмыцкого драматического театра, потом его призвали в армию. Он участвовал в боях на Халхин-Голе, а сейчас в звании младшего лейтенанта проходил службу в Выборге, в Ленинградском военном округе.

И в эти минуты, наверно, уже сражался с фашистами. Округ-то был пограничный…

Не сбыться, значит, их мечте… Мутул и Лиджи часто писали друг другу письма и договорились, что в 1942 году обратятся к Наркому обороны с просьбой — разрешить им службу в одной части.

Братья с детства были неразлучны, делили между собой нужду и лишения — времена тогда были суровые, тяжкие. Вместе они поднимались на ноги (Мутула тянул за собой Лиджи), вместе делали первые шаги в самостоятельной жизни, ухватившись, как говорят калмыки, за подол знаний… Дело в том, что оба они занимались в Калмыцком техникуме искусств имени Г. Бройдо[2], открывшемся в Астрахани.

Сидя на тряских вагонных нарах, Мутул думал о брате…

Лиджи до техникума нигде не учился. Но когда в Калмыкии развернулась борьба за ликвидацию неграмотности, его научили читать и писать. Парень он оказался способный, все схватывал на лету, и, чем больше узнавал, тем больше ему хотелось знать.

И вот однажды осенью, поработав утром в степи (он поднимал зябь), Лиджи распряг быков, пустил их гулять на воле, а сам вышел на дорогу, остановил попутную телегу, доехал на ней до Черного Яра, а там пересел на пароход, идущий в Астрахань. В Астрахани Лиджи поступил в техникум.

При поступлении один из преподавателей спросил его:

— Паренек, а где ты до этого учился?

Лиджи усмехнулся:

— Я был погонщиком быков. Считайте, что учился — у жизни…

В хотоне[3] исчезновение Лиджи вызвало переполох. Отец вместе со своими односельчанами три недели искал пропавшего сына. На конях, на верблюдах, на своих двоих они обшарили все балки, овраги, камышовые заросли, но Лиджи, конечно, нигде не обнаружили. У матери глаза опухли от слез, и в конце третьей недели она слегла: дала себя знать старая хворь — ревматизм.