Помнишь, земля Смоленская... - [4]

А Мутула этой же осенью малодербетская[4] ШКМ — школа крестьянской молодежи, которую он окончил, направила тоже в Астрахань в тот же самый техникум, куда уже попал Лиджи. Входя впервые в здание техникума, Мутул нос к носу столкнулся с братом. Ошеломленный неожиданной встречей, он радостно завопил:

— Лиджи!.. Ты, значит, тут?.. Нашелся, нашелся!..

Лиджи обнял младшего братишку, но вид у него был строгий и недовольный.

Вечером в общежитии он принялся отчитывать Мутула:

— Ты зачем сюда приехал? Ах, на актера учиться! Да где ж это видано, чтоб в одной калмыцкой семье было два артиста?.. Чтоб завтра же ноги твоей тут не было!

Пытаясь отвести от себя гнев брата, Мутул зашмыгал носом:

— Чем меня ругать, ты бы лучше о маме подумал. Ей совсем худо. Как ты пропал, так с постели и не встает…

Слова о больной матери охладили пыл Лиджи. Он чувствовал себя виноватым перед ней: ведь до сих пор так и не сообщил ничего о себе родным. А они, наверно, с ног сбились, разыскивая его повсюду… Уже спокойней он проговорил:

— Вот и поезжай домой. Хоть ты будешь при маме. Кстати, и нашим расскажешь, где я, упокоишь их.

— Мама, думает, тебя волки съели…

Лиджи задумался, потом спросил:

— Ну, а ты дома предупредил о своем отъезде?

Они сидели на кроватях, друг против друга. В общежитии было холодно. Лиджи кутался в изодранную шубу. Мутул, которого вопрос брата застал врасплох, понурил голову, уставившись на свои прохудившиеся боршмуги — лапти. Порвались у него и чулки из скатанного войлока, из них выглядывали озябшие, красные, как морковь, пальцы. Наконец он пробормотал:

— Понимаешь, не успел я… Ведь от Малых Дербет до Цаган-Нура семьдесят километров. А я торопился на автобус попасть, до Астрахани-то они редко ходят. А до этого надо было еще и паспорт получить… Ох и натерпелся я страху… Чуть было домой не пришлось возвращаться.

Видя, что брат слушает его внимательно, Мутул приободрился.

— Рассказать, как все было? Ну, слушай. — И он начал свой рассказ, помогая себе мимикой и жестами: — В Малых Дербетах начальник паспортного отдела строгий такой, придирчивый, ну, вроде тебя. Никак не хотел выдавать мне паспорт: тебе, говорит, по всем справкам еще шестнадцати нет. Я стою у стенки, слезы кулаком вытираю, всхлипываю, чтоб разжалобить его, а он все свое твердит: зелен, мол, ты еще, сперва подрасти, а потом уж о техникуме думай. Вот исполнится тебе в будущем году шестнадцать, тогда и поезжай в свою Астрахань с новеньким паспортом. Тут меня, осенило… Эй, говорю, а почему ты не считаешь те девять месяцев, когда я находился в материнской утробе? Прибавь их к моим годам, вот и будет порядок. Это по русским правилам мне пятнадцать лет, а по калмыцким — все шестнадцать! Тут он засмеялся: «А тебе палец в рот не клади. Смышленый. Чей же ты такой будешь?» Я говорю: «Хониев». Он удивился: «Не Хони ли Ванькина сын?» Я говорю: «Ага». — «И какой же ты из них по счету? Если ты сын того Хони, о каком я думаю, ну, такого худого, черного, то вас у него — как жердей в остове кибитки». — «Я самый младший». Тут я опять заплакал, потому что боялся, что автобус без меня уедет. А начальник стал утешать меня. «Ну, ну, — говорит, — будь мужчиной, сыну калмыка не пристало распускать нюни. Дам я тебе паспорт, раз уж тебе по калмыцким законам шестнадцать. Езжай учись, только хорошенько учись, уж не подводи меня, ладно?» Ну, и оформил мне паспорт, и вот я здесь…

Когда Мутул закончил свое повествование, Лиджи снова разволновался:

— Нет, это надо же — два артиста в одной семье!.. И оба — беглецы…

Мутул не знал, что и делать… Он робел перед Лиджи, да к тому же и неписаный калмыцкий закон не разрешал ему пререкаться со старшим братом. Закон гласил: со старшим — не спорят. Ох, знал бы он, что Лиджи в Астрахани, — ни за что бы сюда не приехал!

А Лиджи лег на постель, прямо в шубе, и отвернулся к стене лицом, показывая, что не хочет больше разговаривать с Мутулом.

Мутул, тяжело вздохнув, взял с тумбочки брата жестяной чайник, сбегал в коридор за кипятком, вернувшись, извлек из своего мешка кусок хлеба и несколько слежавшихся, грязных леденцов, разрезал хлеб суровой ниткой и большой ломоть с одним леденцом (себе он ни одного не взял) положил перед братом:

— Не сердись, Лиджи. Давай вот поужинаем, кипятку попьем…

Брат поднялся с постели, молча уселся перед тумбочкой. Леденец он пододвинул Мутулу: «Ешь!» — и принялся, обжигаясь, отхлебывать кипяток из кружки. Мутул вернул леденец брату. Тот опять отодвинул от себя конфету. Мутул подтолкнул ее к брату: это твоя, ты старший! Они выдули целый чайник кипятку «под леденец», так и не попробовав конфету. Пот градом лил по их лицам. Лиджи все молчал, а Мутул был доволен уже тем, что брат больше не настаивал на его отъезде из Астрахани. «А маме я письмо пошлю, — успокоил себя Мутул. — И Лиджи тоже попрошу домой написать».

В течение нескольких дней братья не перемолвились ни словом. Но питались они вместе, сидя за одной тумбочкой. Еда у них была скудная: в день на каждого приходилось по ломтю сырого черного хлеба, который они запивали кипятком.

Как-то во время занятий по актерскому мастерству преподаватель подозвал к себе Мутула: