Помнишь, земля Смоленская... - [2]

Дежурный по эшелону, скомандовав «Смирно!», отдал рапорт командиру полка. Тот выслушал дежурного, поздоровался с бойцами, разрешающе махнул рукой:

— Вольно!

Глянув на часы, которые он достал из кармана, майор подумал о чем-то, хмуря лоб, и, вскинув голову, хорошо поставленным басом проговорил:

— Товарищи красноармейцы и командиры! Через две минуты по радио будет передано важное правительственное заявление.

Он снова поднес к глазам часы, потом перевел взгляд на пока безмолвствующий радиорупор, прикрепленный к высокому столбу и вытянувшийся — верблюжьей шеей — как раз над головой майора.

Майор смотрел на рупор с какой-то враждебной настороженностью. Зная, что над западными границами Родины сгущались предгрозовые тучи, он сейчас был уверен: гроза разразилась. Только-только поручили ему командовать полком, и вот уже военная труба проиграла тревогу…

Взоры всех бойцов тоже были устремлены на рупор. Не отрывал от него глаз и Мутул Хониев. Его поражала тишина, установившаяся на перроне… Вокзалы обычно самое шумное место на железной дороге. Стучат колеса, громыхают сцепы приходящих и уходящих поездов, пронзительно свистят паровозы, шипит пар, выпускаемый из паровозных котлов, галдит, как стая беспокойных птиц, толпа пассажиров и тех, кто встречает или провожает своих близких. А в эти минуты все замерло. Все обратились в слух. Казалось, и паровозы затихли, ожидая, когда заговорит радио.

И лишь звенели беспечные голоса детей, игравших неподалеку от столба с рупором. Они не задумывались о будущем, их радовало солнышко, летнее, синее-синее, без облачка небо, возможность порезвиться, отдаться всем существом нехитрым ребячьим забавам. Они кружились, взявшись за руки, гонялись друг за другом. В воздухе мелькали разноцветные тюбетейки.

Мутул, покосившись на них, вздохнул с легкой, обращенной в прошлое завистью. Как они беззаботны!.. А он в этом возрасте пас телят у богатея Цибули в русском селе Тундутово. Его, мальчишку, тоже тянуло к играм, но играть было не с кем, кругом — степь… Маленький Мутул от скуки бегал за каким-нибудь теленком, схватив его за хвост. Споткнувшись, падал, и теленок тащил его за собой по земле. Или он взбирался на спину отдыхавшему теленку, бил ногами по его бокам, понукая встать, тот вскакивал, сбрасывая с себя Мутула.

Две минуты тянулись, как вечность. Пассажиры на перроне переминались с ноги на ногу, поглядывая то на рупор, то на красноармейцев, словно застывших в строю, хотя и была команда «Вольно». На лицах у всех был написан немой вопрос: что стряслось, чем грозит им предстоящее сообщение по радио? Многие, кажется, уже догадывались — чем… И Мутул подумал про себя: «Неужели — война?..»

Из-за угла вокзального здания показался узбек в полосатом халате. Он тянул за собой навьюченного ослика. Пробежав взглядом по толпе, стал суетливо и напористо пробираться к столбу с рупором — вместе со своим осликом. Дежурный рванулся было с места, чтобы вывести из толпы узбека и его животное, но командир полка жестом остановил его: не надо, пусть остаются.

Токарев, которого можно было рассмешить, показав ему палец, при виде ослика, тоже уставившегося на репродуктор, не сдержался и прыснул за спиной у Хониева. Тот отвел назад кулак и незаметно погрозил Токареву. Сам он стоял прямой, как камыш.

В рупоре вдруг раздался какой-то треск, простуженное хрипение, а потом донесся бой кремлевских курантов.

Все в напряжении подались чуть вперед.

Куранты пробыли двенадцать.

И тут же послышался голос диктора, с еле заметной дрожью чеканящий каждое слово:

— Внимание! Внимание! Говорит Москва! Говорит Москва! Работают все радиостанции Советского Союза!

Он предупредил, что сейчас прозвучит важное правительственное сообщение, и народный комиссар иностранных дел В. М. Молотов, от волнения заикаясь больше обычного, сказал, что сегодня, в четыре часа утра, фашистская Германия без объявления войны напала на СССР и подвергла бомбардировке Львов, Житомир, Киев, Минск и другие города на западе нашей Родины…

Глухой гул прокатился по толпе — словно она вздохнула одной грудью. Какая-то женщина заголосила: «Ой, да что ж это такое! Война-а!» Красноармейцы не шелохнулись, только лица у них посуровели. У Хониева озноб прошел по спине, гулко застучало в висках, он стиснул зубы: «Сволочи, сволочи! Ну, ничего, вы еще поплатитесь за свое коварство!» И как бы в ответ на его мысли уверенно прозвучали последние фразы правительственного заявления:

— Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами.

Пассажиры начали расходиться, их поток разбивался на рокочущие ручейки, водоворотцы…

Красноармейцам было приказано рассаживаться по вагонам. К ним подходили незнакомые люди, жали им руки, желали победы над врагом. Все понимали: куда бы ни двигался эшелон раньше, теперь его путь — к фронту.

Началась война, и это сулило крутые перемены в судьбе полка, в судьбе каждого, кто ехал в вагоне вместе с Хониевым и в других вагонах. Война… Слово это звенело у всех в ушах, болью и ожиданием неизвестности отдавалось в сердце, горькой отравой сочилось по жилам… На лица бойцов легли тени, и от этого они казались осунувшимися.