Помнишь, земля Смоленская... - [43]

— Я хотела поступить в Смоленский медицинский институт. Да вот — война…

— Поступите, Римма, обязательно поступите! Мы Смоленск фашисту не отдадим. Как львы будем за него драться. Верно, ребята?

— Точно, товарищ лейтенант! Вы верьте, Римма: мы победим, — нестройным хором откликнулись бойцы.

Римма поднялась. Глаза ее излучали сияние:

— Я верю! Верю!..

Она протянула руку Хониеву:

— Ну, мне пора. Прощайте, товарищ лейтенант.

— Нет, Римма, до свидания! Я надеюсь, мы еще встретимся. — Хониев что-то быстро написал в блокноте, вырвал листок, отдал его Римме: — Тут мой элистинский адрес. Приезжайте в гости, мы с женой будем рады принять вас.

И громко скомандовал:

— Взвод, встать! Данилов! Выделите двух бойцов — пусть они и Синицын проводят Римму в лес. И возвращаются не сюда, а в расположение батальона.

Лицо у Риммы было грустное, она перебросила косу через плечо, махнула бойцам рукой:

— До свидания! Спасибо за все. До новых встреч!

— До новых встреч! Счастья вам, Риммочка!

Римма хотела было нагнуться за ведром и балеткой, но Синицын проворно подхватил их, и вчетвером: Римма, Синицын и еще два бойца — они пошли к лесу.

— Иримо! — крикнул ей вслед Мамедов. — Приезжай учиться в Баку! У нас тоже есть медицинский!

Пройдя несколько шагов, Римма обернулась и помахала косынкой, которую подарил ей Шевчук.

Ребята сорвали с голов каски, замахали ими…

Они провожали Римму взглядами, пока она со своими сопровождающими не скрылась за березами.

Хониев повернулся к Данилову:

— Ну, как, помкомвзвода, вы все еще недовольны, что мы встретили тут Римму, а не «опытную» женщину?

Молчун Данилов только тяжко вздохнул.

— То-то же, — посчитав, что тот признал свое поражение, сказал Хониев. — У нас говорят: и батыр однажды может ошибиться, и горы порой раскалываются надвое. Вот и вы совершили просчет, отнесясь к Римме с недоверием. А ведь славная оказалась девушка?

— Я лично завидую Синицыну, — проговорил Токарев.

— А как же Таня?

— Ну, я же шучу, товарищ лейтенант! Таню никто не вытеснит из моего сердца! У нас есть еще время? Я хочу написать ей письмо.

— Пиши, Андрей.

Бойцы, готовясь к возвращению в батальон, проверяли оружие, приводили в порядок одежду, умывались в реке; Хониев перечитывал свои записи, вносил поправки в донесение, а Токарев, присев на берегу и положив на колено помятую тетрадку, принялся торопливо писать:

«Здравствуй, дорогая моя подруга Таня!

Я пишу тебе это письмо среди кошмаров войны, сидя на дереве, с которого наблюдаю за фашистами. Рядом высится молодая березка, ветви ее тянутся ко мне, одна ветка касается моего плеча, и мне чудится, будто лежит у меня на плече твоя рука и временами я нежно ее поглаживаю. Листва дерева, на котором я устроил наблюдательный пункт, щекочет мне шею, и хоть это всего лишь листья, а мне приятно, потому что я воображаю себе, будто ты гладишь меня мягкими ладонями. А соседка-березка похожа на длинный прозрачный дымок, чуть колеблющийся в безветренный день над калмыцкой кибиткой. И такая она красивая, стройная, что, глядя на нее, я вспоминаю тебя, дорогая подруга Таня.

А война идет такая, какой мы еще не видывали. Враг наглый, жестокий, он прет вперед, не щадя и мирное население, для него противник — весь наш народ. Мы уж нагляделись на беженцев, наслушались всяких страшных рассказов. Фашисты — это бешеные собаки, они зверствуют в городах и селах, которые пока удалось им захватить, и наши люди уходят в леса, неся на руках малышей, гоня перед собой скот. Останешься, так отберут все, а могут и убить, потому что жизнь наших людей для них ничего не стоит… И сила у них есть, у гадов! Их самолеты кружат над нами, как воронье… Но только нас им не запугать. Сила — она солому ломит, а мы из стали!.. И вся их техника беспомощна против отваги русского солдата. Когда мы в Смоленске были, налетели на нас фашистские стервятники, а наш взвод как начал по ним лупить — из автоматов, винтовок, пулеметов, так они и убрались восвояси не солоно хлебавши, а один самолет мы сбили, я лично четыре пули в него выпустил, и хоть две из них да наверняка попали, недаром ведь я снайпер. А недавно мы в лесу схватились с фашистами и тоже намяли им бока. Наши пулеметы косили их, как траву. Я, наверно, из своей снайперской винтовки не меньше десяти фашистов уложил, а уж сколько ранил — и не считал… А они все лезли на нас, ступали по трупам своих вояк, а лезли. Мы их бьем, а они орут: рус, сдавайся, капут! А ихние офицеры воюют с трубками во рту, прикусят мундштук зубами, как конь удила, и вышагивают, словно на параде. Нам тоже немало крови пришлось пролить… У нас-то во взводе лишь несколько раненых, а в других взводах много наших ребят погибло. И все же поменьше, чем фашистов.

В нашем взводе ребята что надо, сильные, неутомимые, ловкие, как легендарный конь из калмыцкого эпоса «Джангар», — ты не читала? Да знаешь, наверно.

Вид-то у иных вовсе не геройский, а как сражаются! Есть у нас боец, Саша Синицын, щуплый такой, неказистый, похожий на цыпленка, попавшего под дождь. Я все над ним посмеивался. А он в том бою показал себя настоящим батыром. Пробрался к немцам и приволок к нам «языка» — офицера фашистского, рыжего, жирного, как кабан, огромного, как гора. Как он только с этим боровом справился! Притащил его чуть не на плечах, словно чабан барана. Если бы я своими глазами все это не видел, то не поверил бы, ей-богу. Офицер оказался отпетым нацистом, наш лейтенант начал его допрашивать, а он выбросил руку вперед и заорал: «Хайль Гитлер!» Такой наглый… У нас у всех руки чесались разорвать в клочья бандюгу, но наш лейтенант в штаб полка его отправил, а спорить с командирами в армии не положено. Если б не лейтенант, от этого «хайль Гитлер» мокрое место осталось бы.