Помнишь, земля Смоленская... - [108]

На поле боя полегло немало советских бойцов, но куда больше фашистов.

В течение этих двух дней немцы занимались тем, что подбирали трупы своих солдат и относили их в березняк, белевший за проселочной дорогой. Они старались делать это втайне от местных жителей, скрывая от них свои потери.

У сенинцев — женщин, стариков, ребятишек — прятаться в лесу уже не было сил. И как только бои близ Сенина прекратились и наступило затишье, потянулись люди, один за другим, в родную деревню, стали возвращаться в свои дома.

Застав в избе Митю, его мать, Марья Стрельцова, выплакавшая все глаза в тревоге за сына, бросилась к нему и, обняв, прижала к своей груди. Исступленно гладя его по волосам, она причитала:

— Сыночек… Где же ты был-то, родной мой? Ведь что тут творилось, что творилось… Я уж думала, тебя убили…

— Я, мама, воевал, — высвобождаясь из материнских объятий, солидно сказал Митя. — Потом мне домой пришлось вернуться. Пошел обратно, а наших уж нет… Ушла моя рота…

Женщина всплеснула руками:

— Батюшки, он воевал!.. Сынок! Какая еще такая рота?

— Мама, я после все расскажу. А сейчас мне идти надо.

— Куда, сынок? Никуда я тебя не пущу. Сейчас я какую-нибудь еду найду, накормлю тебя. — Сложив на груди руки, она окинула сына сострадающим взглядом. — Как ты осунулся-то, сынок! Кожа да кости… А одежка-то в каком виде! Я сейчас тебе новую дам…

Народная калмыцкая мудрость гласит: сердца сыновей жаждут боя, сердца матерей полны заботы о детях.

Но разве нельзя так сказать и о русских матерях и их сынах?..

Мите было жалко мать, но он договорился с сенинскими ребятами пошарить сегодня в кустарниках и во ржи, поглядеть, не осталось ли там какого оружия и патронов, и он, пятясь к дверям, сказал:

— Мам! Ты не беспокойся, я тут картошки поел. Я пойду, мама, меня ребята ждут.

Мать все смотрела на сына. Как он повзрослел за эти дни! И дома его уже никакими силами не удержишь.

Она только вздохнула, смиряясь с сыновьим непокорством:

— Ладно, сынок, ступай. Только поскорей возвращайся. И береги себя, Митенька… Немцев-то кругом полным-полно…

Тяжкий зной давил землю. С недавнего поля брани еще не все трупы были убраны, валялись среди кустов и убитые лошади, воздух был пропитан мертвецким смрадом. Крупные, с черным блеском мухи кружились жужжа над телами погибших…

Сенинские школьники во главе с Митей, с противогазными сумками на боках, бродили по берегу Колотовки и вдоль проселочных дорог, ища оружие, собирая патроны. Когда им приходилось пробираться меж трупами, они зажимали носы. Немцев, на их счастье, в этот день поблизости не было видно, ребятам вообще везло: в числе их трофеев оказались и винтовки, и даже ручной пулемет. Оттащив свою добычу в густой кустарник, они надежно припрятали ее там.

Очутившись в знакомых местах, возле Колотовки, где всего два дня назад занимала оборону рота Хониева, Митя, охваченный воспоминаниями, не мог удержаться, чтобы не рассказать ребятам о боях, в которых он сам участвовал, о героях-воинах, с которыми столкнула его судьба.

— Вот тут, возле этой березы, Римма раненого капитана перевязывала. Наш комроты, лейтенант Хониев, устроил здесь свой командный пункт. А вон там лежал с ручным пулеметом один боец, черный такой, видать, с Кавказа, так он у немцев отбил орудие!.. А уж скольких скосил из своего пулемета, и не сосчитать. Под этой сосной ефрейтор, Токарев укрывался, стрелял по фашистам из снайперской винтовки. Вон там сидели в окопах бойцы сержанта Данилова и Нехайволка. Я добывал для них патроны. А Римме носил пакеты с бинтами и всякой медицинской всячиной. Римма с одним бойцом дружила, Синицыным, ему потом лейтенант Хониев отделение дал. Так этот Синицын не меньше роты фашистов уничтожил!.. Он с дороги пулеметы уволок, системы «Максим», да как начал палить по немцам!.. Пошли, я покажу, откуда он стрелял…

* * *

Хониев пролежал в траншее без сознания около полутора суток. Его сильно контузило… Правда, потом его состояние стало походить, скорее, на сон, крепкий сон смертельно уставшего человека. А перед пробуждением ему привиделось, будто он, как верблюжонок, развалился на зеленом лугу, и шелковистая трава щекочет ему шею, и до самого горизонта тянется раздольная калмыцкая степь, принарядившаяся с приходом весны. Земля словно дышит, и дыхание у нее чистое, благоуханное — это истекают пряными запахами цветы и травы. Рассвет окутывает степь белой прозрачной марлей, а там, где встает солнце, дрожит розовое марево — будто вода, подернутая рябью. В этом мареве наперегонки скачут сайгаки. В небе чуткими дозорными парят орлы, жаворонки рассыпают свои утренние трели, поднявшись так высоко, что, кажется, вот-вот заденут крылышками за солнечные лучи. Степь напоминает молодую красавицу, которая еще нежится в постели, и озера сверкают как глаза, и ложбины вьются темными косами, и румянятся под солнцем холмы, поросшие нежной травой.

В этой траве резвятся ягнята, удрав от своих матерей, овцы ищут их, тревожно блея, а найдя, кормят на ходу молоком…

Нет числа в этой степи овцам, коням, коровам, верблюдам…

А вот Мутул уже на берегу озера Цаган-Нур. Звенят, поют камыши, клонясь друг к другу, как шепчущиеся девушки, все в одинаковых изумрудного цвета платьях. Набрав тюльпанов, Мутул прижимается лицом к букету, переливающемуся всеми красками, опьяняющему своим ароматом. Гимном весне, широкой степи звучат голоса чаек, кукушек, уток…