Поместье. Книга II - [6]

— Роскошный зал, не правда ли? — обратилась к Азриэлу одна из девушек.

— Да, великолепный.

— Тут недавно все перестроили, теперь он гораздо больше. Пан обратил внимание на новую картину Матейко?

— Матейко? Где?

— Вон там. — Девушка указала пальчиком на другой конец зала.

— Мне Брандт нравится больше, чем Матейко, — вмешался молодой человек.

— А я обожаю Жмурко…[16]

Завязался разговор о живописи. Азриэл понимал, что скоро ему нечего будет сказать и он будет выглядеть смешным и лишним. Ему довелось несколько раз побывать в обществе, и он уже знал, как мучительно оказаться в таком положении. Как утопающий, он искал соломинку, за которую можно ухватиться. Попытаться поддержать разговор об искусстве? Спросить о чем-нибудь или ждать, пока не обратятся к нему? Он пришел сюда в хорошем настроении, но теперь был близок к отчаянию. Соседи по столу, похоже, заметили, что с ним происходит. В их взглядах появились отчужденность и легкое презрение. Так смотрят на того, кто не сумел с самого начала занять в разговоре правильную позицию. Лучше молчать, решил Азриэл, и его будто услышали. Все сразу стали обращаться к нему. Одна из сестер тут же попросила его передать соль.

— Нас представили друг другу, — сказал молодой человек, — но я, к сожалению, не расслышал вашего имени. Меня зовут Гевалевич, Юлиан Гевалевич.

— Очень приятно. Моя фамилия Бабад.

Азриэл понимал, что назвать только фамилию — не очень-то вежливо, но еврейская фамилия и еврейское имя — это уже слишком. Сколько раз он думал, правда, не всерьез, что надо бы переделать имя на польский лад. Но имя Азриэл не так легко переиначить. Упрямое имя, не хочет оно ассимилироваться. Обычно в таких случаях что-нибудь придумывает жена, но Шайндл твердила, что для нее и Азриэл вполне хорош.

— Пан, видимо, не местный?.. — спросил молодой человек.

Азриэл понял, что лучше сразу выложить всю правду.

— Я в Туробине родился, в Люблинской губернии. Мой отец был там раввином. А я здесь закончил медицинский, у меня кабинет на Налевках.

Соседи по столу закивали головами. Все загадки разрешились, напряжение исчезло. Ничто так не сближает людей, как правда.

— А где это — Туробин? Какой город там рядом?

Заговорили о Люблинской губернии, о тамошних крестьянах, помещиках и евреях. Выяснилось, что у сестер тетка живет под Закелковом и у молодого человека тоже есть родственники в тех краях. В разговор вступил помещик, который сидел напротив. Оказалось, он немного знаком с еврейскими обычаями. Помещик спросил, учился ли Азриэл в ешиве.

— Не совсем в ешиве, но Талмуд учил.

— Учили Талмуд?

Всем стало любопытно. На каком языке написан Талмуд, на древнееврейском? На халдейском? А что это за язык? На нем сейчас где-нибудь говорят? А пишут тоже справа налево? И что же, например, написано в Талмуде? Азриэл отвечал на все вопросы. Он так увлекся, что не заметил, как опустела его тарелка. Начались тосты. Священники, генералы, редакторы, русский обер-полицмейстер, председатель какого-то научного общества — все возносили хвалу пану Валленбергу и восхищались его умом, гостеприимством и прочими достоинствами. Гости кричали «ура!», «виват!» и пили его здоровье. То тут, то там кто-нибудь отпускал шутку. Всем было ясно, что причина всеобщей любви к этому крещеному еврею только одна — его деньги.

6

Начались танцы, и Азриэл снова почувствовал себя лишним: танцевать он не умел. Но изысканные яства, вино и приятный разговор за столом оставили запас хорошего настроения. Азриэл был не единственный, кто не танцевал, многие стояли у стен и смотрели, как кружатся пары. Другие разошлись по комнатам. Мужчины беседовали и курили сигары. В углу пожилая дама поправляла молодой паненке платье, которое, видно, оказалось широковатым в талии. Пока она возилась, девушка, с покрасневшим от досады лицом, сердито топала ножкой. Азриэл понимал, почему она злится: так можно пропустить все танцы, ради которых она сюда и пришла. И Азриэл, и остальные гости очень серьезно относились к юбилею пана Валленберга, хотя, наверно, головой каждый понимал, что оно того не стоит. Несмотря на музыку, польки, мазурки, модные наряды и дорогие украшения, здесь было очень скучно, как всегда, когда где-нибудь собираются совершенно чужие друг другу люди, у которых нет ни общих целей, ни общих интересов, зато у каждого свои амбиции, проблемы и стремления. Азриэлу казалось, что здесь каждый несет свое тело, как ненужный балласт. Что от него толку, если никто не оценит искусной работы парикмахеров, портных и ювелиров? Было душно, и дамы обмахивались затейливыми веерами. Гости знакомились, здоровались, мужчины без конца кланялись, прикасаясь бородками и усами к женским ручкам. Азриэл давно утратил веру в Бога, но все-таки подумал, что в обычае целовать руку есть что-то от идолопоклонства. Он задержался перед пейзажем: охотники, гончие, заснеженные поля, белый лес, подстреленный олень, из раны на снег бежит струйка крови. Живопись была очень тонкая, но Азриэл не смог смотреть на картину дольше минуты. «Почему я стал таким нетерпеливым? — удивился он. — Ведь когда-то мог часами разглядывать картинки в маминой Агоде…