Поместье. Книга II - [193]

Цудекл начал качать воду. Рядом стояло несколько парней. Они тут же стали смеяться: «Эй, жидок, это тебе колонка, а не синагога!» — «И правда, гляньте, качается, как у них на молитве, ей-богу!..» Поднимая ведро, Цудекл плеснул себе на штиблеты. Он плохо спал в последнее время и совсем ослаб. Еле поднял! Недавно у него появилась новая забота: как можно есть мясо? Как можно быть против кровопролития, но резать невинных животных и птиц? Как можно выступать против насилия, но при этом получать удовольствие от убийства? Как это возможно? А очень просто: у людей есть сила, есть власть. Кто взял в руки нож, тот непременно кого-нибудь зарежет. Но ведь он, Цудекл, против насилия. Ведь он хочет справедливости… Когда Цудекл сказал Ханеле, что больше не будет есть мяса, она подняла крик. Мало он ей жизнь отравляет? Это из-за него ее отец умер, а мать, братья и сестры ее знать не хотят. У нее ни суббот, ни праздников, так он еще решил кусочек мяса у нее отобрать. Не может она и мясное, и молочное готовить, у нее ни денег на это нет, ни сил. Ей рожать скоро, она еле на ногах держится… Ханеле так плакала и кричала, что Цудекл сдался. Хорошо, хорошо, он будет есть мясо, лишь бы в доме было тихо! Но ему было не по себе. Ханеле покупала требуху, куриные головы, пупки, лапки. Цудекл чувствовал, что буквально глотает кровь. Ему казалось, что его самого могут точно так же зарезать и выпотрошить. Когда убивают животных, то о какой морали может идти речь? Ханжество, лицемерие.

Ханеле хлопотала на кухне. Цудекл, кусая губы, листал книги. Может, не надо ждать до последней минуты? А взять да поехать в Маршинов, увидеть отца, пока не поздно? Правда, борода еще коротковата, а пейсов вообще нет. Но он не может ждать. Цудекл вскочил с кресла: «Я что, с ума сошел? Чего я сижу? Чего жду? О Господи…»

— Ханеле!

— Что случилось?

— Я еду в Маршинов.

— Прямо сейчас?

— Да, сейчас!

— А как же я? Одну меня оставишь?

— Надевай парик и пошли.

— Да не могу я так все бросить и куда-то побежать!

Ханеле пообещала, что назавтра будет готова. Цудекл пошел на вокзал узнать, когда поезд. По дороге он стал размышлять о своей жизни. Когда-то он был преданным сыном. Когда отец заболел, Цудекл читал псалмы, поливая книгу слезами. Но с тех пор как он стал светским человеком, в нем появилась жестокость. Отец выплевывает легкие, а он сидит себе в Варшаве. Они уже несколько лет не виделись, будто у Цудекла память отшибло. Дни идут, а он ни разу не вспомнил, что у него есть отец, который лежит при смерти. Он, Цудекл, хуже убийцы…

2

В Маршинове было тихо. Уже не одну неделю говорили, что душа ребе скоро вознесется на небеса, но он, слава Богу, был еще жив. При легочной болезни ничего нельзя предугадать. Еще два года назад доктор Зонбек, типун ему на язык, утверждал, что дни ребе сочтены, но Всевышний продлил жизнь реб Йойхенена. Он уже не вставал, не принимал у себя хасидов, разве что пару раз принял самых близких. Ребе полулежал на кровати. Посматривал в «Зогар», засыпал, просыпался и снова брался за книгу. Ему еще не было пятидесяти, но он выглядел стариком. Борода совсем побелела, руки стали такими тонкими, что трудно было наматывать ремешок филактерий. Лицо побледнело, как у покойника. Глаза постоянно слезились. Ребе кашлял кровью. Еще недавно он мог выпить стакан горячего молока, съесть ложку бульона, но теперь желудок не переваривал даже такой пищи. Ребе поддерживал силы лишь глотком сладкого чая. Мендл ему уже не прислуживал, все заботы о ребе взяла на себя Ципеле. Она тоже выглядела гораздо старше своих лет. Лицо — сплошь в морщинах, как у древней старухи. После смерти Калмана Ципеле больше не носила чепца, но стала повязывать голову платком. Не так давно она потеряла сестру, затем отца, а теперь и муж вот-вот отдаст Богу душу. Ципеле ходила на кладбище и молилась за реб Йойхенена на могилах праведников. Она не раз собиралась написать Цудеклу, чтобы тот приехал, но как он явится сюда с бритым лицом, без пейсов, одетый, как гой? Весь Маршинов с ног на голову перевернется.

— Выпей хоть каплю молока, ради меня, пожалуйста…

Ципеле склонилась над кроватью ребе, стакан дрожал у нее в руке. Ребе заложил книгу пальцем с потрескавшимся ногтем.

— Спасибо, не надо.

— Прошу тебя, выпей. Подкрепись немножко.

— Не могу…

— За что такое горе на мою голову? — всхлипнула Ципеле.

— Ну, тише, тише. Не гневи Господа…

Ребе хотел ее утешить, но не мог произнести ни слова. О чем она, при чем тут горе? Душа дается не в дар, а в долг, и никто не вправе решать, когда должник обязан ее вернуть. Главное, чтобы он, не дай Бог, ничем не запятнал душу, которая спускается к нему от небесного трона, не запачкал ее, не осквернил грехами. Остается только уповать, что Всевышний будет милосерден к своему рабу. Но сказать это вслух ребе уже не мог, только с нежностью посмотрел на Ципеле. Это его жена, мать его детей. Поначалу, после свадьбы, она иногда вела себя слегка нескромно, громко смеялась, могла сказать острое словцо, что реб Йойхенену не очень-то нравилось. И наряжаться любила, красивую одежду носить, бусы. Но теперь-то она уже бабушка, эти глупости, слава Богу, давно прошли. А лицо только прекрасней стало. Очень похожа на маму, царство ей небесное. Да, красота — это обман, но с возрастом она уходит, а праведность остается. Ципеле наклонилась ниже.