Поместье. Книга II - [194]

— Может, чуть-чуть бульону?

— Нет, спасибо, не могу.

— Прими лекарство!

— Пожалуйста, не надо.

Ципеле хотелось разрыдаться, но она заставила себя сдержаться, чтобы не огорчить праведника. Постояла немного и вышла, ломая руки. Ребе опустил веки. Хотя окно было занавешено, свет с улицы резал глаза. Реб Йойхенену даже одно слово трудно было произнести, он мог только лежать без движения. Хотелось покоя, тишины. Ему мешал даже птичий щебет в саду. Ребе размышлял. Его послали в этот мир служить Всевышнему, но служил ли он как должно? Он не всегда усердно изучал Тору, бывало, ему в голову приходили грешные мысли, он сомневался в провидении. И, несмотря на это, его выбрали ребе, пастырем. И как же он кормил свое стадо? Слишком мало внимания уделял он беднякам, равно как детям и юношам, которые потом сошли с правильного пути. Это он, Йойхенен, виноват. Не привил народу веры, не зажег в еврейских душах огня… Ребе долго лежал, ни о чем не думая и прислушиваясь к своему телу. В животе бурчало, зудела кожа на груди и спине. Ребе чувствовал, что последний клочок легкого хочет вместе с кашлем вырваться наружу. Было жарко, стало трудно дышать. Хотелось откашляться, но и на это уже не хватало сил. В голове проносились мысли, но ребе не мог их поймать. Обрывки библейских стихов, изречения Талмуда, комментарии. Кто-то у него внутри читал Тору, пояснял, толковал, но ребе не мог понять, о чем идет речь: «Наверно, у меня жар». Ему стало страшно. А вдруг это сатана? Бывает, он приходит искушать умирающего. Когда-то ребе убеждал евреев в синагоге не поддаваться дьявольским искушениям, но кто знает, выдержит ли их он сам? В нем сидела тихая боль, но не телесная, а душевная. Он много лет надеялся на откровение, на знак свыше. Праведникам является пророк Илия, они при жизни поднимаются на небо, видят там ангелов и мудрецов Талмуда. Бааль-Шем-Тов возносился в небесный шатер и говорил с Мессией. Даже более поздние, не столь великие удостоились восхождения. Каждому воздалось по заслугам, а он, Йойхенен, видно, оказался недостойным. Ему придется умереть в темноте. Что ж, он давно с этим смирился, тому причиной его грехи, они возвели вокруг него стену. Если глаза закрыты, они не видят, если уши заткнуты, они не слышат. Кто погружен в материальность, тот не постигнет духовности. И все же его охватила печаль. Но вдруг? Вдруг позже и ему будет позволено что-то увидеть? А если нет? Если его душу отправят обратно, и она вселится в какое-нибудь животное, может, даже в лягушку? Если он один из тех нечестивцев и насмешников, которые недостойны узреть Дух Божий? Хуже всего, что именно сейчас, когда он лежит на смертном одре, в него закрались сомнения. Вспомнилось, как утверждают безбожники: нет ни Закона, ни Судии. Ничего нет, всё — лишь игра природы, случайность. На ум пришел стих: «А мертвые ничего не знают, и уже нет им воздаяния»[207]. Как же Екклесиаст мог такое сказать? И почему в Торе нет ни слова о бессмертии души? Может, саддукеи[208], Боже упаси, правы?.. «Вот и потерял я долю в царствии небесном, безбожником умираю!..» Реб Йойхенен начал молиться: «Господи, смилуйся надо мной! Огради от таких мыслей! Не за мои заслуги, но за заслуги предков…» Вдруг он улыбнулся: «А если и попаду в ад, то что? Величие Создателя от этого меньше не станет». Вспомнил, как дед иногда говорил: в аду тоже люди, а не козы…

Ребе открыл глаза. Уже наступил вечер. На столе стоял подсвечник с горящей свечой. Над кроватью склонилась Ципеле.

— Долго же ты спал.

— Да.

— Цудекл приехал.

Ребе не сразу понял, о ком она говорит. А, это тот парень, просвещенец. В душе реб Йойхенена еще сохранилась тень улыбки. Что ж, «сын идет туда, где отец»[209].

— Можно ему войти?

— Да, веди сюда…

3

Цудекл вошел в комнату. Ребе думал, что увидит бритого парня в короткой одежде, но Цудекл был с бородкой и в длиннополом еврейском кафтане. Отец и сын долго смотрели друг на друга. Цудекл не узнавал отца: в кровати лежал немощный старик. Прошло несколько минут, пока Цудекл не нашел в нем сходства с прежним реб Йойхененом. Сам Цудекл на первый взгляд остался таким, как был, но и он в чем-то изменился. Когда он уезжал из Маршинова, видно было, что это человек, изучавший Тору. Тогда Цудекл выглядел гораздо благороднее, чем теперь. Он располнел, стал немного выше ростом. Черты лица стали грубее, на нем проступило упрямство и нееврейская гордыня. И таких подстриженных бородок евреи не носят. «Неужели это мой Цудекл? — удивился ребе. — Откуда у него такой вид? Вот она, скверна!..»

— Отец, как ты себя чувствуешь?

— Ну…

— Я не знал, что ты так тяжело болен… — Цудекл осекся, испугавшись своей лжи.

— Где ты сейчас живешь?

— Я? В Варшаве.

— И как оно там?

— Отец, отец!..

Оба замолчали. Ребе казалось, что к Цудеклу понемногу возвращается былое благородство. Точь-в-точь как говорится: снимает один облик и надевает другой. Исчезли упрямство и твердость во взгляде, вместо них появилась сыновняя нежность. Теперь даже воротничок и галстук будто бы смотрелись не так вызывающе. Цудекл, бледный и озабоченный, стоял, склонившись над отцом. Ребе словно увидел в глазах сына раскаяние. Подумал, что надо бы наставить его на путь истинный, но произносить речи уже не было сил. Только хрипло прошептал: