Полынья - [15]

«А что он мог еще сделать, кроме как поверить? — подумала она. — Он ведь меня любил». И тут же насторожилась: «Почему подумала о его любви, как о прошлом? Неужто у меня прошло все и у Егора тоже? Может, потому он и носится по стране, что не хочет видеть, как всё у нас развалилось?»

Оба — и директор и Варя — чувствовали, что молчание затянулось. Он должен был уйти и не ушел. Она должна была попросить его, чтобы он удалился, и не попросила. Неужто еще существовала сила, связывающая их?

— Вот что, Роман Григорьевич, — сказала Варя, вставая и с чувством то ли неприязни, то ли сожаления — она и ненавидела его и жалела почему-то — посмотрела в его прямую спину, прямой затылок, уже захваченный светлым клинышком плешивинки, — я ухожу.

Он обернулся и, казалось, был обрадован, что она его выпроваживает. Однако не двигался, не спускал с нее глаз, как бы ожидал от нее не то, что услышал.

— Зачем ты сюда приходишь? — спросила она, не отводя своего взгляда. — Ну, что тебе от меня надо? Может, и назначил ты меня сюда, чтобы всегда под боком иметь?

Он внутренне вздрогнул, она это заметила.

— Как ты так можешь? И с такой злобой…

— Рада бы собака не лаять, да чужой идет.

— Я чужой?

— А что — родня?

Она пошла к двери, он окликнул:

— Постой!

Варя остановилась, держась за железную кованую скобу.

— Зачем я сюда прихожу? Ты хочешь об этом знать? Тогда слушай.

— Только откровенно, — попросила она.

— Да. Я уж говорил о чувстве вины перед тобой. И мне все время хочется для тебя что-то сделать. Ты мне не дала досказать… Когда я вижу тебя, вдруг начинаю смотреть на себя твоими глазами, и мне хочется стать лучше, отбросить все, что каждый день налипает на душу. Если уж нельзя стать лучше, то хотя бы остаться таким, каким был. Годы приучают к самоанализу, Варя. А я особенно не углубляюсь в себя, не умею, все же замечаю: меняюсь характером. Помнишь, даже в Москве, в живом еще тогда министерстве, ставили меня в пример другим, как хозяйственника нового типа, интеллигента и даже интеллектуала. А теперь? Огрубел душой, стыдно! Если раньше меня хватало на любой день, каким бы ни был он адовым, теперь срываюсь, не выслушиваю людей, повышаю голос. Не хватает терпения убедить человека, довести до такого состояния мысли, когда он уходил бы, твердо убежденный в том, что мнение, к которому он пришел, это его, а не чье-нибудь мнение, что принятое решение — это его решение, и никто не понуждал его к нему. До сих пор стыдно перед Егором: Сойкина пришлось подключить, о партийной дисциплине напомнить. А разве я не мог бы убедить его, если бы хватило терпения?

— Да, вижу, ты откровенен, — она отошла от двери. — И, как всегда, верен себе. Я для тебя вроде жертвы, над которой плачет разбойник в часы приступа сентиментальности.

— Варя!

— Ладно… Иди…

— Варя, может, это любовь? Или хотя бы то, что от нее все-таки осталось?

— Почему ты людей считаешь глупее себя? Ну, почему?

— Люди перестают верить в благородство. Они принимают его за хитрость.

— Опять люди виноваты! — возмутилась она и подумала: «Да, он хитер, как бес. Наверно, никому еще не удалось провести его, и он всегда добивался того, чего хотел. Но что ему от меня надо?»

— Дверь захлопнешь, — сказала она, выходя. — Да и не оставайся долго. Ведь ждут.

Сказала и раскаялась тотчас: вроде все еще ревнует его к жене, семье. А может, и на самом деле ревнует? Было же когда-то.

Эх, слова, слова. Как нечаянно могут они выдать человека.

Попервости, когда он женился, она смертельно ревновала его к жене, черной длинноносой красавице. Но вот пришел Егор и стал мужем, появились Иринка, Славка, а Романова красавица вскоре потолстела, постарела, обрюзгла — чернявки ведь недолговечны, — и ревность у Вари прошла. Да и все прошло — обиды, злость, и минувшее стало как бы неправдой. Был ли у нее Роман или не был — разве не все равно? Теперь-то его нет, никогда уже не будет.

Оставалась заметная, ей казалось, только для нее неловкость, когда она встречалась с ним. Будто что-то они не договорили и никак не осмелятся договорить.

«Зачем он хочет вернуть то, что погибло? — думала Варя, озабоченно шагая по дорожке между деревьями на Октябырьском проспекте к Славкиному садику. — Или, как коршун, почуял, что одна, без Егора не защищусь?»

9

За воротами Романа ждала машина. Шофер, молодой парень в ковбойке и техасах с цветной нашивкой на правом заднем кармане, скучающе ходил вокруг «Волги» и волосяным ежичком смахивал пыль. Машина была старая, первых выпусков, но блестела плоскостями и сверкала бамперами — куда там новой. Юрка, сын Аграфена, любил технику. Уважал он и Романа и его супругу Римму Семеновну. А в их дочь Ритмину он был влюблен. Эта его любовь и освещала ему жизнь, и старая «Волга» из казенной вещи превращалась в сказочный кораблик, почти уже семейный.

Папа Аграфен был доволен судьбой сына. И хотя он не очень верил, что породнится с директором, Аграфен был трезвым человеком, но то, что машина успевала обслуживать чуть ли не наравне и его, Аграфеновы, нужды, вполне устраивало и радовало. А попробуй при деревенском хозяйстве — Аграфен жил в пяти километрах от города, — обойтись без колес?