Полынья - [16]

Роман Григорьевич шел к машине, а Юрка взглядом как бы мел перед ним дорогу. Взглядом же он открыл перед ним дверь, потом закрыл, попробовал, прочно ли держит замок. Бывает, он, не доверяя глазам, встанет, обежит машину и проверит дверцу уже не взглядом — рукой. Но сегодня дверца, кажется, прикрыта надежно. Когда у Романа неприятности, он делается сосредоточенным и каждый шаг его осмотрителен, каждое слово на вес золота — молчит. Сегодня у него, должно быть, неприятности. Он и дверь прикрыл как следует, и сказал лишь одно слово:

— В Заболотье…

В Заболотье жила семья Романа. Года три назад он по дешевке купил там дом, привел его в порядок и по летам — с ранней весны и до поздней осени — Юрке приходилось каждый день совершать рейсы туда и обратно. Поездки были не тягостны: дорога — катись не накатишься, да к тому же на пути папин дом. Папа был тактичен, никогда не напрашивался в попутчики. Зато в свободное время машина оставалась в полном его распоряжении.

Они проскользнули набережной Хлынки, выскочили на мост через Шумшу, свернули налево и берегом понеслись сквозь Сосновый бор. До Заболотья каких-нибудь тридцать километров. Разве это дорога?

Шумша пришла к Новограду с востока. Последний отрезок ее пути был почти прямой — будто она спешила к городу и не оказалось у нее времени петлять по своей пойме. Правый берег зеленел лугами, а левый поднимался длинной грядой увала, на склоне которого и облюбовали себе место для поселения древние жители здешних мест. Тут и отстроился Новоград.

Миновав город, Шумша как бы заартачилась — не захотелось ей бежать дальше, и она круто повернула на юг, желая омыть город с другой стороны, но увал ревниво берег полевой разлив и отогнал Шумшу, прижал ее к песчаным косогорам, поросшим вековой сосной. Тут и начала метаться Шумша. Уже на людской памяти она не раз меняла свое русло, то старалась приблизиться к городу с западной стороны, то, обиженная его равнодушием, уходила дальше, оставляя на земле отметины своей неукротимой страсти: старицы, забитые осокой озера, заболоченные низины. Иные из озер были так древни, что жили уже своей самостоятельной жизнью, другие, помоложе, еще питались живой материнской водой. На берегу такого озера и стояло село Заболотье.

Роману дом понравился с первого погляда, и он уже не расстался с ним. И то, что в Заболотье случилась та давняя история с иззябшей на ветру и морозе девчонкой Варей, и в голову не пришло. Да и дома того уже и след простыл и не сразу вспомнишь, в каком порядке стоял он: то ли в нижнем, у самого озера, то ли в верхнем, по косогору. Но он был, был, и от этого Роману Григорьевичу никуда теперь не деться. Но почему сегодня он едет туда с такой мукой? Варя разбередила память? Конечно, разбередила. Надеялся опереться на ее плечо, поискать помощи? А что случилось?

«Почему мне не верят? — подумал директор, когда они въехали в бор и мысли стали яснее. — Вот и Варя: «Откровенно?» Не верят или не доверяют? Или говорят неоткровенно, а открываются лишь тогда, когда заручаются согласием на откровенность? И с меня того же требуют. А в другое время я что — не откровенен? Откуда у людей такое обо мне мнение? Разве я в прятки с ними играю? Разве делаю что-нибудь во вред им?»

За годы работы на заводе Роман Григорьевич убедился, что добро люди принимают, как должное, и не вспоминают о нем, зло не прощают, а ошибок не понимают. Святой он, что ли, — безошибочно делать каждый шаг? Он обыкновенный смертный, правда, поумнее, интеллектуальнее обыкновенного. Он теперь это уже знает — протрезвел. Да и святые делали ошибки. А если человек родился, жил, работал и если даже не работал, а валялся на боку, он все равно наделал бы ошибок.

«Да и ошибок-то у меня вроде не было, — подумал он, утешая себя, — разве что так, по мелочам. Не сумеешь людям объяснить свое намерение, вот и считают, что ты ошибся…»

Но утешение не помогло. Пока ехали, настроение не улучшилось. Скоро слева пошли старицы, озера. Через два поворота — Заболотье. Роман любил эти места. С дороги открывался вид на пойму, заросшую ивняком и ольхой — будто зеленые курчавые облака опустились на землю. То там, то тут голубыми отблесками неба сверкали разводья чистой озерной воды.

— Юрик, остановись, — попросил он.

Машина остановилась, Роман Григорьевич вышел.

Далеко, далеко на том берегу Шумши горбился пологий увал, желтел нескошенной рожью. От того увала и до этого, где проходила дорога, на которой стоял Роман, широкая пойма была вся исхожена рекой. Он стоял и думал, что вот река сама себе уноровить не может, а он должен уноровить тысяче людей. А через эту тысячу еще двум-трем тысячам, потому что у каждого жена, дети, да еще родственники. И всех он кормит, дает работу, выбивает в совнархозе премии, бывает рвет из горла, будто для себя.

Чуть успокоенный — до конца он не мог прийти в себя, встреча с Заболотьем все же казалась сегодня тягостной — он сел в машину. Еще раз подумал: «Река сама себе не может уноровить, а я?..» И откинулся на шинку сиденья. И хотя он изображал из себя человека, покойно заснувшего, не отзывающегося на толчки и потряхивания, мысль его неусыпно работала, не задерживаясь на открытых давно истинах и боясь новых. Такое состояние ума было для Романа всегда тягостным, как плохой, очень плохой сон, и он хотел, чтобы это состояние поскорее кончилось, пришла определенность, которая делала его сильнее других. Он сидел, закрыв глаза и изображая из себя спящего, а мысли все текли и текли, неопределенные и неустойчивые, мысли обо всем и ни о чем — пока не сосредоточились на одном — мечущейся по пойме неугомонной реке, непостоянной в своем женском проявлении характера. И он ясно представил вдруг — с закрытыми глазами воображение всегда так рельефно рисует любые картины — эту взбешенную весной реку, проламывающую себе новый путь в толще отрогов упрямо-равнодушного к ее судьбе увала, и увидел, как рушились в мутную воду подмытые гривы (это кусками своего тела рассчитывался увал за свою неспособность отступить перед женской волей реки).