Полвека в Туркестане. В.П. Наливкин: биография, документы, труды - [204]

Какой ужас! Какой позор! Мы, русские воины, не найдя сколько-нибудь достойного противника, занимаемся зверским избиением женщин и детей!

Наш дивизион вернулся в Гур-тюбе несколько раньше Скобелева и стоял, не слезая с коней, ожидая указания, где стать биваком.

Через несколько времени подъехал Мих. Дмитриевич с конвоем. Как ни в чем не бывало, он начал в шутливом тоне сетовать на то, что сегодняшнее «дело» не выгорело, и утешать меня возможностью попасть в «настоящее». Я молчал. Нил, со сдвинутой на затылок шапкой, по обыкновению благодушно улыбался.

Скобелев уехал. Приехал Боголюбов[661] и указал нам место бивуака. Я не выдержал и, обратившись к нему, по-французски, чтобы не поняли нижние чины, сказал: «Какой позор! Зачем вы делаете это!»

Боголюбов ответил мне приблизительно так: «Чего же мне делать? Генерал горячится, зарывается, никого и ничего не слушает».

Кто-то из подвернувшихся офицеров, не помню, кто именно, пояснил дальше: «Теперь у нас это дело самое обыкновенное; “сражение” устроить не удалось; пышной реляции составить нельзя, ну и вымещаем, на ком не следует».

Я пошел бродить по бивуаку. Подхожу к артиллерийскому взводу: вижу, казак, рядовой, с крагой на ноге, нянчит грудного сартовского ребенка. Я знал этого казака лично, потому что раньше, до моей командировки в Петро-Александровск, некоторое время он служил у меня драбантом (денщиком)[662]. К сожалению, я не помню его имени и фамилии.

«Где, спрашиваю, взял?» «В кишлаке, ваш-бродь, подобрал. Так что жалко очинно, ваш-бродь; робеночек махонький, кволый; еже бросить, беспременно пропадеть; опять же не знаю, куда, то-исть, мне его определить».

Так как я взялся говорить только одну правду, то должен сказать, что, к стыду моему, я не знаю, удалось ли сердобольному казаку «определить» куда-либо «кволого робеночка».

Продолжая бродить по бивуаку и по опустевшему кишлаку, я все думал и думал. И думалось мне, что раньше, как будто, лучше было; как будто, не было «этой» мерзости.

В Хивинском походе, например, был, правда, один неприятный случай, но он, насколько мне известно, разыгрался совсем иначе.

Дело было так. Отряд Головачева, идя из Хивы в Туркмению, припер туркменский табор, где вместе с вооруженными мужчинами были женщины и дети, к широкому, многоводному арыку Газават. Когда большая часть туркмен уже переправилась через арык, когда, кто вброд, кто вплавь, переправлялись лишь отставшие, мужчины и женщины, к берегу подскакал прапорщик 2-го турк. стрелк. б-на Н-ский и начал стрелять из револьвера. Но его сейчас же остановили. Возмущенный этой пакостью, Головачев рвал и метал. Не менее возмущенные товарищи Н-ского, офицеры 2-го батальона, объявили ему, что по возвращении в Ташкент, он, Н-ский, обязан немедленно уйти из части, и что, во всяком случае, с этого дня они не считают его своим товарищем. В течение остальной части похода никто с ним не разговаривал; никто не подавал ему руки.

По возвращении в Ташкент, Н-ский уехал в Россию, а я впоследствии узнал, что ему удалось перевестись в одно из восточных казачьих войск.

Так я думал тогда, в конце ноября 1875 года.

Теперь, по прочтении статьи К.М. Обручева, к этим думам присоединяются нижеследующие.

В упомянутом казачьем войске г. Н-ский, навсегда опозоривший себя как офицер гнусным деянием, марающим честь офицерского мундира, с позором изгнанный из славного когда-то 2-го батальона, не допускавшего прежде оставления в своей среде заведомых негодяев, батальона, к которому мы, старые туркестанские офицеры, издавна привыкли относиться с чувством искреннего и глубокого уважения, г. Н-ский, говорю я, в упомянутом казачьем войске дослужился до генеральского чина, а во время Японской войны даже командовал дивизией.

Можно ли после этого не сказать: как прав автор «Военного подбора»! Как темны, как подозрительны и вместе с тем как «неисповедимы» те пути, по которым по сие время некоторые русские офицеры доползают до генеральского чина.

1 декабря под вечер в дивизионе был получен приказ: одному взводу на следующий день рано утром прибыть к квартире начальника отряда.

Раненько утром 2 декабря я был уже со взводом около сада Урман-бека, в котором жил Скобелев.

Одна за другой подходили части, назначенные в отряд, который должен был идти на Нарын, где, по донесениям лазутчиков, стоял Афтобачи с большим отрядом пехоты и конницы.

Вышел Скобелев и поздоровался с частями. Тронулись: две или три роты пехоты; взвод конных стрелков, посаженных на сартовских лошадей, под командованием стрелкового же подпоручика К.; две оренбургские сотни, одна под командой есаула (ныне генерал-майора) А.С. Меленина, другая под командой семиреченского есаула (ныне отставного генерал-майора) Н.Ф. Дубровина; взвод казачьей батареи И.Н. Епанешникова и мой ракетный взвод.

Верстах в 12 от Намангана, около селения Джигда-капа, мы переправились через Нарын вброд.

Ровная, открытая местность, слегка поднимавшаяся в направлении от Нарына. Впереди, верстах в трех, перпендикулярно дороге, по которой мы шли, очень длинный сырт, невысокий и пологий, но закрывавший и маскировавший собой лежащую за ним местность. Правей дороги, на том же