Полвека в Туркестане. В.П. Наливкин: биография, документы, труды - [206]

Отлично помню, что Скобелев ничего не сказал на это, не сделал никакого замечания. Но я отлично помню также, как нахмурилось несколько суровых, загорелых офицерских лиц; какой злобой, каким негодованием загорелись глаза; каким презрением прозвучал голос кого-то из присутствовавших, когда, по отъезду Скобелева, он сказал: «Какая же ты дрянь, Петька!»

А Петька кривлялся, паясничал и глупо ухмылялся.

Мне стало невмоготу тошно и противно, и я опять как и в Гур-тюбе, начал думать.

Думы были невеселые, мрачные, скверные какие-то.

Война, моя возлюбленная, которой я грезил, богиня, жрецом которой я хотел быть, стала казаться мне противной, по крайней мере в том виде, в каком мне показывал гуртюбинский «ерой». Я понимал, что мне трудно, почти невозможно быть участником подобного рода оргий, что под начальством Скобелева мне нельзя служить в строю; что надо бежать, надо упасать свою душу.

Таковы были мои думы тогда, 2 декабря 1875 года.

Теперь, по прочтении статьи К.М. Обручева, к этим думам присоединяются нижеследующие соображения. Невзирая на всю возмутительность истории с «притворявшимися» сарбазами, которых «прикончили стрелочки», невзирая на то, что в батальоне, где служил К., было много честных, высоконравственных и разумных офицеров, подпоручика К. не постигла почему-то та участь, которая в Хивинском походе постигла прапорщика Н-ского. Это, во-первых. Во-вторых, впоследствии, когда К. уже был полковником и служил в России, когда ему надо было занять соответствующую должность для того, чтобы получить генерала, его услуги, при посредстве покровителей, были предложены одному из наиболее видных и старых генералов армии.

Этот генерал категорически заявил, что «подобным» офицерам в его округе места нет. Тем не менее вскоре же К. был все-таки вытянут в генералы своим дальним родственником, который тогда был «сильным» военного мира, а потом заставил Россию дорого заплатить за эту «силу» в Ляояне и Мукдене.

Зимой 1905 года генерал К. был назначен временным генерал-губернатором одного из южных городов России, где он требовал себе чуть не божеского поклонения. Его приказ об этом был воспроизведен одной из больших газет, ныне закрытой. Подучать только, в чьи руки был отдан этот злополучный город.

Можно ли после этого не сказать: как прав автор «Военного подбора»! Как темны, как подозрительны и вместе с тем как «неисповедимы» те пути, по которым по сие время некоторые русские офицеры доползают до генеральских чинов!

Я решил уйти из строя. 25 декабря весь отряд, за исключением, кажется, одной или двух рот и небольшой казачьей команды, оставленных в Намангане, ушел со Скобелевым за Нарын, в Ики су-арасы, в теперешний Андижанский уезд. Я подал рапорт о болезни, остался в Намангане и начал вести переговоры о переходе на службу по военно-народному управлению.

В. Наливкин

(Продолжение следует)

«Русский Туркестан». 1906, № 121

26 января 1876 года в Наманган приезжал из отряда Скобелев. Он долго уговаривал меня не уходить из строя, но в конце концов подписал приказ: я был назначен помощником начальника наманганского участка.

В феврале того же года вся Фергана была присоединена к империи под названием Ферганской области, военным губернатором которой был назначен Скобелев. Наманганский участок был переименован в уезд.

Началась кипучая, а для меня лично новая и чрезвычайно интересная деятельность. Надо было вводить основы нашей гражданственности среди чуждого нам и чуждавшегося нас населения. Поэтому являлось необходимым, во-первых, знакомиться с этим населением, с его языком, бытом и нуждами, а во-вторых, по возможности защищать его интересы, интересы нового русского гражданина и плательщика.

Защищать его пришлось прежде всего от наших нижних чинов, которые, привыкнув за время войны к реквизициям и фуражировкам, не желали отказаться от них и в мирное время.

Несмотря на то, что гарнизон гор. Намангана был очень незначителен (одна рота 7-го линейного батальона, подвижной артиллерийский взвод и сводная команда, при уряднике[666], худоконных оренбургских и сибирских казаков), нам, уездному управлению, пришлось некоторое время вести упорную борьбу с местным военным начальством, которое, не всегда имея достаточный надзор за нижними чинами, часто, видимо, было склонно их выгораживать.

Кончилась же эта маленькая пуническая война[667] довольно печально.

Однажды утром в уездное управление явился окровавленный сарт, с глубоко рассеченной костью правой руки, и заявил, что когда он жал клевер, на принадлежащем ему поле, около казачьей казармы, явились казаки и стали забирать только что связанные снопы; он сделал попытку защитить свое добро, но один из казаков вынул шашку и рассек ему руку.

Отправились в казарму. Шашка одного из казаков, действительно, оказалась в крови. Возникло скверное дело. Казак пошел под суд.

Война, будучи по существу, безусловно, антикультурным [явлением. – Ред.], особенно пагубна и омерзительна тем, что везде и всегда она выворачивала и выворачивает наизнанку весь кодекс общечеловеческой этики, ибо она разрушает, она санкционирует то, что в обычное, «мирное» время считается непозволительным, безнравственным, позорным и преступным.