Полвека в Туркестане. В.П. Наливкин: биография, документы, труды - [200]

Переходя к воспоминаниям о Скобелеве и желая дать читателю возможно более правдивую и возможно более полную картину фактов и впечатлений, я поставлен в необходимость прежде всего сказать несколько правдивых слов о том, каким был я сам в то время, когда вновь испеченным офицером попал в строй, а затем и в «дело», где должно было завершиться мое военное воспитание, начавшееся с пеленок.

Я родился и рос в военно-помещичьей среде.

Мой дед по матери в 1814 году был в Париже. Другой мой предок, тоже по матери, основал орловский кадетский корпус. Отец всю жизнь прослужил на военной службе. Все дяди были военные. Один из них убит в Севастополе. Отец вернулся с Кавказа, из турецкой кампании 1853–1855 гг., с простреленными папахой и буркой, долго хранившимися на дне красного окованного жестью сундука в качестве фамильной святыни. Много лет спустя с его кавказской шашкой я пошел в Хивинский поход[648].

С 6-7-летнего возраста я уже жадно слушал рассказы отца о Карсе, о КюрюкДора, о Баш-Кадыкляре[649].

Когда мне было лет 7–8, мать, к моему крайнему огорчению и конфузу, стала учить меня «шить», говоря, что это необходимо «исправному» офицеру, ибо в походе то-другое может изорваться, а вместе с тем не всякий денщик умеет владеть иглой.

Впоследствии, когда, в 1875 году, я был в отпуску в Саратове и, женившись там, уезжал обратно в Туркестан, где в то время начался Кокандский поход, мать, прощаясь со мной и отведя меня в сторону, сказала: «Я знаю, как ты любишь твою молодую жену, а потому боюсь за тебя. Ты скоро опять можешь попасть в дело. Не покрой себя позором, которого я не перенесу. Если будешь в деле, на время забудь о жене и помни только о долге».

Я дал старухе слово, что никогда не забуду ее материнского завета и никогда не буду трусом.

Такова была среда, в которой я рос. Эта среда естественным образом с раннего детства развивала во мне крайний милитаризм и неудержимое желание скорей, скорей «понюхать пороху».

В военном училище я был фельдфебелем[650], а потому должен был выйти в гвардию. Под предлогом отсутствия денежных средств, необходимых для «приличного» служения в гвардии, а в действительности ради того, чтобы поскорей понюхать пороху, я отказался от предложенной мне вакансии в Измайловском полку и вышел в 1-ю батарею оренбургского казачьего войска, квартировавшую тогда в Ташкенте.

В июле 1872 года я был произведен в офицеры. В октябре я прибыл в батарею, а 13 марта следующего, 1873 года я пошел с батареей в Хивинский поход.

В Хивинском походе я был частью свидетелем, а частью участником нескольких таких эпизодов, которые, поддерживая мой воспринятый с пеленок милитаризм, привели меня к убеждению, что среди молодого офицерства есть много хороших людей и что нижние чины в руках хорошего офицера не оставляют желать ничего лучшего; но в общем Хивинский поход для меня лично был если не ушатом, то во всяком случае стаканом очень холодной воды: действительность, с точки зрения юнца-офицера, мечтавшего о грандиозных сражениях, о подвигах, о целых тучах порохового дыма, о массовых атаках кавалерии, была неизмеримо мизернее картин, создававшихся пылкой фантазией, распаленной чтением наиболее ярких страниц военной истории. Я возвращался в Ташкент в значительной мере разочарованным, но все же милитером, не покидавшим надежд все-таки видеть когда-либо воочию то, что так страстно хотелось видеть и пережить.

В том же Хивинском походе я познакомился со Скобелевым, который тогда был уже подполковником генерального штаба. Он пришел в Хиву не с нашим, туркестанским, а с кавказским отрядом[651].

Нашей батареей командовал покойный М.М. Перелыгин, добряк, хлебосол, старательно поддерживавший староартиллерийские порядки, бывший поэтому не командиром, а «старшим товарищем» офицеров батареи, которых всегда по староартиллерийскому обычаю звал не по чину, а по имени и отчеству, причем требовал, чтобы звали его и офицеры, что отнюдь не мешало образцовой дисциплине, ни разу ничем не нарушенной в батарее за мое время.

К нашей же батарее долгое время был прикомандирован штабс-капитан гвардейской конной артиллерии Н.А. Ермолов, сын известного кавказского Ермолова.

Ермолов по своей службе в гвардии был в самых близких, приятельских отношениях, на ты, со Скобелевым, с Евгением Макс. Лейхтенбергским, бывшим в нашем отряде, с А. Криднером, раньше служившим в гвардейской кавалерии, а потом переведенным в семиреченское казачье войско, и с иными подобными.

Вся эта публика через Ермолова познакомилась с нашим батарейным командиром, и часто пользовались широким походным гостеприимством М.М. Перелыгина.

Поэтому со всеми ними были не только знакомы, но даже и в более или менее приятельских отношениях и все мы, младшие офицеры батареи.

То было особое время, героическая эпоха русского Туркестана, когда наш походный бивак, или лагерь, по своему внутреннему быту во многих отношениях походил на запорожский «Кош» давно минувших времен.

В июле, во время того же Хивинского похода, мы были в Туркмении. Когда стояли Ильялы, в отряде говорили о том, что Скобелев, по словам одних, получил, а по уверениям других – выпросил себе очень опасное поручение: произвести рекогносцировку в прилежащей степи в