Польский рассказ - [12]

И вот ни в тот день, 1 апреля, ни на следующий я в газету не пошел. Мне было немного не по себе, я успел полюбить редакционную суету, но меня задело за живое. День я провел, бродя над Вислой. На синих промерзших отмелях у набережной нагромоздились одна на другую битые льдины. Я уселся на бревне, занесенном сюда капризом стихии, еще влажном, но уже просыхающем на солнце, и погрузился в размышления. В ушах назойливо звучала мелодия начальных тактов моего любимого «Этюда си-бемоль минор» Кароля Шимановского, который мы утром слушали с Марией: мотив суровый, выразительный и сильный, как биение сердца. Жизнь моя покатилась так стремительно, что мне необходимо было спокойно собраться с мыслями. Один-единственный день оказался решающим, и, хотя передо мной все еще стояла необходимость сделать выбор, я знал, что прежняя любовь прошла, расколовшись, как кирпич, от чрезмерной жары. Чувства такого накала никогда не бывают прочными. Что-то давно уже надломилось во мне, я ощущал внутренний холод, но в глубине души надеялся, что не все еще кончено. И, пребывая в таком смятении, в сомнениях, есть ли вообще любовь, в один из таких вечеров я встретил Марию. Передо мной не было выбора, выбор свершился сам.

Я долго не давал волю своим чувствам, но затем, когда они по силе сравнялись с прежними, у меня не хватило смелости честно сказать обо всем Ире. Впрочем, имя она носила другое, а это был псевдоним, взятый во время варшавского восстания. Мы знали друг друга давно, еще с того трудного, но прекрасного времени. И это еще усиливало мои терзания. Я медлил. Я надеялся, что судьба, какой-нибудь слепой случай вдруг разрешит все сомнения, я лгал самому себе, что все еще люблю ее, что я не имею права доставлять ей страдания, и я ничего ей не сказал из боязни принять решение по самому сложному в жизни вопросу, а на такое могут отважиться только мужчины.

Развязка пришла сама. И даже раньше, чем я ожидал. Просто Ира приехала в Варшаву и остановилась у меня в Краковском предместье. Когда Мария узнала об этом, ни о каких встречах с ней и речи быть не могло. Права доступа в ее квартиру я лишился. Она категорически запретила мне это, называя трусом и тряпкой. Я уходил от нее в молчании, утешая себя, что ничего не случилось: я не знал, что это уже  л ю б о в ь.

Несмотря на присутствие Иры, желание увидеть Марию росло во мне с каждым часом.

— Что с тобой? — спросила Ира, глядя, как я нервно мечусь по комнате. — Ты стал каким-то другим.

— Нет, откуда ты взяла! — крикнул я, закрывая лицо руками, как от удара. — Нет, нет! Это тебе кажется. Понимаешь, я… (Ира взглянула на меня пристально.) Понимаешь… у меня неприятности по работе, — промямлил я, не найдя смелости открыться во всем, что меня мучило.

— Так уйди, — резонно ответила Ира.

— Но, понимаешь, а комната?.. Ведь сама знаешь, как в Варшаве с жильем, — продолжал я заплетаться.

Я подсел к ней и уже открывал рот, чтобы признаться во всем, когда услышал стук сапог и вопрос:

— К вам можно?

В дверях стоял Тадеуш, маленький, сияющий. Он начал объяснять, что постучал, а ему никто не ответил, а он слышал голоса и решил войти. Обрадованный его появлением, я закричал: «Просим, просим!» Тадеуш, мой избавитель, пришел напомнить, что обед у Леокадии ждет.

После трех дней Ириного присутствия я понял, что для меня существует только Мария! Это было равноценно признанию в собственном поражении, поскольку она по-прежнему не замечала меня. Через Калину я не мог ничего ей передать, так как они с Ирой были подруги еще со времен войны: служили в одном взводе Военизированных женских отрядов.

Перед отъездом Ира сухо посоветовала мне беречь нервы, что, как известно, самое главное для здоровья, а также расстаться с газетой. Она стояла в окне вагона. Я снова было решился обо всем рассказать ей, но тут дали сигнал, и поезд до Лодзи медленно тронулся. Я бежал по перрону и махал рукой. Я не мог знать, что прощаюсь навсегда.

Сам не свой, натыкаясь на прохожих, я вышел на людную площадь перед вокзалом.

На мосту через пути, прислонившись к балюстраде, слепой шарманщик наигрывал разные мелодии. У него был также ящик, из которого он при помощи чайки вытаскивал жребий. Я полез в карман за деньгами, но затем раздумал и медленно прошел мимо старика. Вокруг него толпились люди. Сделав несколько шагов, я остановился и, сунув руку в карман, нащупал там бумажку в пять злотых. Как раз столько стоил билетик. Я вернулся и, не глядя ни на кого, отдал деньги слепому музыканту. Чайка молниеносно опустилась на дно ящика и острым, длинным клювом вытянула карточку. Я равнодушно, как будто это меня не касалось, положил карточку в карман. Только отойдя немного, я остановился и облокотился на балюстраду. А затем вытащил из кармана листок бумаги в надежде: а вдруг там будет написано имя той, кого я люблю.

Я быстро пробежал глазами по неумело отпечатанным буквам, и мне стало жаль пяти злотых. «Остерегайся друзей», — гласила первая часть предсказания. После разговора с Леоном и письма, которое он мне направил, у меня на этот счет иллюзий не было. Другая часть оказалась более туманной: «У тебя непостоянный характер, берегись сквозняков». Я еще раз перечитал и поморщился.