Польские трупы - [23]
По мнению Дыдуха, последнее прозвучало ехидно. Он стиснул зубы.
— Дорого же это обойдется прихожанам, ваше преподобие.
Он не выносил, когда его называли «сын мой».
Он снял пиджак, расслабил галстук и рьяно принялся делать записи. Сперва в закусочной, затем у себя на чердачке на улице Тела Господня. Стиль умозаключений по-прежнему выдавал в нем доминиканца. Годы формации[17] и деформации, как в их среде говорилось, оставили на нем трудновыводимую печать схоластического мышления. Он был приверженцем философии толчка. Толчка — не в смысле отхожего места, а в смысле толчка, дающего нам бытие и ведущего к познанию. Правда, в его новой деятельности эти понятия обрели иное значение: более практическое и примитивное; на первое место выходят элементы бытия, очевидные следы и их подобие, а затем познание истины. Не каждой, необязательно безусловной, часто несправедливой, но той, которую можно доказать. И он записывал всё пункт за пунктом.
Ксендз Матеуш не много добавил к уже сказанному, если не считать частых замечаний на тему отца Адама, причину которых, несмотря на настояния Дыдуха, не пожелал прояснить. Поэтому детектив предположил, что таким вот, далеко не самым деликатным, способом ему указывают на главного подозреваемого. Поремба договорился со стоматологом на шестнадцать часов. В семнадцать один из монахов нашел священника мертвым в кресле. Врач «скорой» констатировал смерть пятнадцатью минутами позже. Кончина наступила, по мнению доктора, по естественным причинам. Следует побеседовать со стоматологом, с врачом «скорой». А также с монахом-привратником. С монахом-санитаром, у которого ключи от стоматологического кабинета. Поремба был наставником молодых иноков — значит, надо поговорить также с семинаристами. И с настоятелем, но ксендз Матеуш был категорически против этого. Доминиканцы не должны знать, что кто-то что-то у них вынюхивает. Так он сказал. Как же это сделать? — вот задача.
Иосиф Мария Дыдух помнил из прошлой жизни предвыборную возню. Многие были заинтересованы, чтобы победил именно этот, а не другой кандидат. И если ты поддерживал не того, начиналась свистопляска. Службы в шесть утра за пределами монастыря. Стукодром, исповедь — мысленно поправил он себя — в самое напряженное время; после двух часов такого стучанья[18] в исповедальне самые выносливые священнослужители бывали на грани помешательства. Разве что у тебя задатки дятла — умеешь быстро отстукивать исповедующихся. Те же, что были на стороне победителя, могли рассчитывать на кое-какие привилегии. Частые поблажки в соблюдении монастырских правил. Освобождение от заутрени, если накануне вел занятия допоздна. Более легкое покаяние, если не справился с какой-нибудь обязанностью. Лучшая келья. В общем, стоило водиться с победителями. Тогда Дыдух этому не удивлялся, да и, собственно говоря, не задумывался. Так устроен весь Божий свет — почему же тот, за стенами, почему Его земные твердыни должны быть иными? Монастырская братия готова была на многое, лишь бы победила их фракция. Но не убить. Пожалуй.
Он вспомнил отца Адама и слова одного из братьев, с которыми дружил, сказанные однажды во время долгой прогулки, когда они шли втроем, как предписывал устав. От его взгляда веет смертью, не видите? Он может убить за отступничество от веры. Но отец Адам мог убить за ересь или за то, что называл ересью. Еврея, масона, педика — да. Но ради обретения власти убить другого священника? Нет, никогда. Поговаривали, что отец Адам беседует с Богоматерью и строго выполняет ее наставления. Отец Адам был безумцем, это верно, но был ли он способен на убийство? Как он там сейчас? Записал.
И вдруг Иосиф Мария Дыдух засмеялся. Над собой. Вслух.
А что, если Поремба просто умер? Взял да и умер, потому что был уже стар. Искать убийцу в монастыре — абсурд. Что это тебе взбрело на ум, Вильгельм Баскервильский[19]? А может, правы те, кто говорил, что ты ушел из ордена, поскольку всегда хотел быть детективом? Поскольку для тебя всё было не таким, каким казалось, за всем скрывались злоба, ненависть, гордыня? И ты их видел, видел проницательным взором вечно сосредоточенного на своих мыслях очкарика? Ты замечал все зло мира под маской ханжеской отрешенности и святости. Ты слушал сладкую ложь, которой дышала доминиканская silentium[20], и знал, что всё это обман. Как и тогда, когда отец Адам постучал в твою келью и, услышав ave, вошел, молча встал на колени, чтобы исповедаться, оставив открытой дверь, а говоря те вещи, не сводил с тебя взгляда безумца, и ты потом не мог уснуть всю ночь? Так же, как сейчас?
Дыдух прикрыл глаза.
Он не сразу заметил, как сзади бесшумно приблизились две фигуры в капюшонах. Лица в тени. Вокруг так тихо, что слышно их хриплое дыхание. Даже Казимеж уже погрузился в сон. Один из монахов набрасывает сыщику на шею четки. Стягивает. На затылке — дыхание сатаны и горячий язык. Иосиф Мария Дыдух вскакивает и дергает за удавку на шее. Пуговица от рубашки вылетает в приоткрытое мансардное окно. Он ударяется головой о покатый потолок. Упав, с пола видит рассвет за окном. Рука скользит по пестрому галстуку, как по четкам. Раздается звон колоколов на базилике Тела Господня. Монахи исчезают. Он судорожно глотает воздух. Шея мокрая, обслюнявленная потом. После шестого удара наступает тишина.
