Польские повести - [177]

Михал слушал внимательно, он слышал даже то, чего председатель воеводского комитета партийного контроля, его теперешний следователь и судья, из деликатности не захотел выразить словами. Но искренность, с какой Юзаля делился с ним своими впечатлениями, вместо того чтобы обезоружить, расхолодила Михала. Он решил уклониться от дальнейшего разговора, к которому, правда, был подготовлен, но который, как ему казалось, принимал плохой оборот; ему хотелось вооружиться какими-то новыми доводами, укрепиться в своем прежнем упорстве, без чего, как он полагал, их дальнейшая беседа не имела смысла. Он решил не делать ни одного шага навстречу этому спокойному, терпеливому ловцу грешных душ, оставить Юзале его сомнения, в которых тот, конечно, постарается как-то предварительно разобраться сам, чтобы представить Старику как можно более ясную картину ситуации в Злочеве. Ситуации, в какой оказался ставленник Старика, который до сих пор считался лучшим среди первых секретарей уездных комитетов.

— Значит, вы знаете все? — спросил он все-таки, помолчав.

— Все или почти все. Разумеется, все то, что удалось узнать от товарищей, из документов и благодаря изучению вышеупомянутой атмосферы. Остальное… знаете вы. Так что, выходит, оба вместе мы знаем все. — Юзаля выразительно развел руками.

— Оставьте, пожалуйста, насмешки. А знаете ли вы также и то, что я подал в суд заявление о разводе?

— Знаю. И что это изменит?

— Вы считаете, что это ничего не меняет?

— Да, — кивнул Юзаля, подумав.

— Надеюсь, что Старик оценит это иначе.

— Старику здесь нечего оценивать. Для этого он прислал сюда меня, и это вы должны понять прежде всего. Только, пожалуйста, поймите меня правильно. Просто я не люблю прятаться за чьей-то спиной. Партия наделила меня большой ответственностью, и я не намерен уклоняться от нее или перекладывать ее на чьи-либо плечи, даже если это такой человек, как наш Старик.

— Да оставьте же, — прервал его Михал, в голосе которого слышалась крайняя усталость.

— Это-то проще всего… Может быть, еще выпьем? Без водки мы, пожалуй, тут не разберемся. Ну, смелее. Это не яд, как пишут в газетах.

— Тут и с водкой не много навоюешь, — угрюмо заметил Михал. — Я прожил со своей женой почти четырнадцать лет, и она не дала мне того, что сумела дать эта женщина за несколько месяцев. Поэтому я протестовал, когда вы назвали наши отношения романом. Я думаю об этом беспрерывно. Ведь я человек, а не кукла, которую можно вертеть во все стороны… Вы не представляете, что это за женщина.

Его вдруг охватил панический страх при мысли, что он потерпел поражение, Михал испытал такую боль, как будто его укололи в открытую рану. «Женщина, ради которой я, не колеблясь, поставил на карту все… А теперь, когда мне так трудно, ее нет рядом со мной, и нет у меня никакой уверенности, что она вернется и что нам удастся вернуть то, что было таким прекрасным, другим, чем все, что было прежде».

— Послушай, Михал. — Юзаля наполнил рюмки и выпил сразу, не дожидаясь Горчина. — Во время оккупации я скрывался в деревне, у меня были фальшивые документы. Я был тогда значительно старше, чем ты теперь. Жена с детьми жила в Н. Я помогал ей немного, торгуя и работая время от времени. И вот я как щенок влюбился в дочь человека, который прятал меня в своем доме. Теперь я даже не помню как следует ее лица, осталось только общее, туманное воспоминание. Ей было восемнадцать лет. Сколько мне здоровья стоило порвать эти отношения! В то время все жили сегодняшним днем — казалось бы, зачем противиться голосу инстинкта? Ведь завтра человек мог стать узником концлагеря или умереть. Я тогда ушел в лес, в партизанский отряд. Попал в Армию Людовую и там вступил в партию. Не думай, что я не хотел вернуться к ней после войны. Сколько раз я складывал вещи и собирался в путь. Сколько раз… Но ты не знаешь, во что война превратила мою жену. В измученную, несчастную женщину, в сплошной клубок нервов. Иначе представляла она себе жизнь после войны, а я ведь опять без конца в разъездах, на собраниях или какую-нибудь очередную кампанию двигаю…. Нелегко мне было, брат.

— Это была военная любовь. Так что нечего срав…

— А эта ваша нейлоновая, думаешь, лучше, сильнее? — У Юзали от возмущения даже глаза заблестели, но, видя серьезное, опечаленное лицо Горчина, он добавил уже спокойнее: — Я говорю о другом, Михал, и ты должен меня понять: на свете и так много горя, пристало ли нам, членам партии, доставлять его еще нашим близким? И не только близким, — быстро поправился он, — и не только тем, которыми мы руководим, но и самим себе.

«Нет, мне его не убедить, — думал с грустью Юзаля. — Он глух ко всем аргументам, к голосу рассудка, к моральным требованиям. Плевать ему на все доводы и соображения, кроме своих собственных. Он как в чаду от этой недоброй любви. Он слеп и глух, и мне не переубедить его. Хотя, бог свидетель, я уже и сам не уверен, хорошо ли было бы, если бы мне удалось его переубедить. Такое чувство по-своему прекрасно и наверняка очень человечно, оно одинаково достойно как сочувствия, так и зависти».

«Нет, ты не прав, хоть ты и чертовски симпатичный старик, — мысленно возражал ему Горчин, — то есть ты прав, но твоя правда не имеет ничего общего ни со мной, ни с Катажиной, ни с этим злочевским мирком. Ты понимаешь, как сложен наш мир, знаешь это по собственному опыту, но, когда ты сталкиваешься с конкретным вопросом, твое воображение отказывает и остается одна принципиальность. — В эту минуту точно обухом по голове его оглушила неожиданная мысль. — Ведь и ты, Михал Горчин, все эти два года в Злочеве был именно таким! Господи боже, если бы еще только таким! Разве ты не напоминал упрямого, горящего священным огнем инквизитора, когда сидел за своим столом с кумачовой скатертью? Вспомни, как ты себя вел в самых разных случаях. Сколько раз ты отгонял от себя любое сомнение, не допуская даже и мысли, что можно кого-то оправдать, отметая все аргументы, которые могли послужить ему защитой. С ходу решал вопросы далеко не однозначные, и бюро молча утверждало твои решения, а актив принимал их с недоверием. А ты в это время уже занимался следующим делом, убегая от собственных мыслей».