Польские повести - [142]

Складывалось впечатление, что Михал Горчин — самый молодой из первых секретарей — и он, Старик, чем-то похожи друг на друга, разумеется, не внешне, но манерой аргументации, последовательностью, смелостью в обращении к наиболее острым проблемам, запальчивостью и холодной рассудительностью. Михал подсознательно копировал некоторые черты Старика, хотя ему самому казалось, что все, чего он достиг, — результат его собственного жизненного опыта. Старик хорошо знал Михала Горчина и, руководствуясь безошибочной интуицией, выдвинул его кандидатуру на пост секретаря уездного комитета партии в Злочеве. Он понимал, что там нужен именно такой человек, как Михал, именно с таким характером и в то же время уже не раз проверенный. Так продолжал он считать и два года назад, когда на воеводский комитет обрушился поток писем и жалоб. Жителям Злочева не нравились новые порядки, которые ввел там Горчин, однако тот быстро и успешно осуществил все необходимые перемещения кадров, и, когда все присланные из воеводства комиссии подтвердили правоту Горчина, Старик убедился, что в Злочеве оказался наконец именно тот человек, который и был там нужен.

Однако в том, в чем Горчина обвиняли теперь, не смогла бы разобраться даже наиболее вдумчивая комиссия. И он сам тоже не знал, как быть. Не мог же он пренебречь ни робкими высказываниями товарищей с мест, ни даже анонимными доносами, хотя они, как у каждого честного человека, вызывали у него отвращение. Чувство ответственности за уезд не позволило ему выкинуть все эти доносы в корзину, и поэтому, воспользовавшись первой же оказией, он пригласил Горчина к себе.

Не слишком распространяясь, он вытащил одно из писем и, протянув его Михалу, что с его стороны было не просто жестом вежливости, резко спросил:

— Сколько в этом правды, Михал?

Горчин читал долго, внимательно. Лицо его покрылось румянцем. Он сразу же понял намерение секретаря: Старик, показывая ему письмо, хочет его предостеречь и удержать от следующего шага, спасти от неизбежных последствий, если эта история еще не слишком далеко зашла. Да, это было в его стиле — играть открытыми картами.

— Пожалуй, много, товарищ секретарь, — ответил он глухо, глядя Старику прямо в глаза. — Только я не могу разделять убеждения всяких анонимных врачевателей, которые опять пытаются меня судить. Ведь всегда существовали услужливые люди, которые подсказывали нам, как мы должны осуществлять власть. Может быть, я делаю это слишком по-своему, но, во всяком случае, стараюсь делать как можно лучше. Я никому не даю поблажки, это правда, но ведь я не щажу в работе и себя.

— Это мне известно, — прервал его Старик. — Но они выдвигают против тебя орудие самого тяжелого калибра. Они делают из тебя диктатора, который всем затыкает глотку. А ведь мы оба знаем, к чему это приведет. Тот стиль работы давно уже скомпрометировал себя, и к нему нет возврата. Помни об этом. И одни только добрые намерения здесь не помогут. Давай отложим этот разговор. — Старик решительно встал из-за стола. — Я вижу, мы сегодня все равно не доберемся до сути. Ну, ничего, у нас есть время. — Он улыбнулся. — Продумаешь все как следует, тогда и поговорим. Ты тоже, наверное, хочешь, чтобы у нас была полная ясность по вопросу о Злочеве.

— Но, товарищ секретарь…

— Оставь. Это я так, к слову. — Старик только махнул рукой, но у самых дверей еще на минуту задержал его. — А кто эта молодая врачиха? Как ее там… Буковская?

— Ну, это уж мое личное дело, — только и пробормотал Михал, потрясенный тем, что человек, у которого как-никак целое воеводство на шее, осведомлен о таких подробностях.

— Люди ведь не на луне живут, дорогой мой. — Старик слегка похлопал его по плечу. — А уж особенно мы, партийные секретари. Ты должен всегда об этом помнить. У меня здесь, а у тебя в Злочеве не должно быть никаких личных дел. Так что и об этом ты должен будешь мне рассказать в следующий раз, — и подтолкнул его к двери. Обычно она бесшумно закрывалась за ним, но теперь Михалу показалось, что она захлопнулась с грохотом, от чего он, пронзенный неожиданной болью, упал на колени. И вот уже боль хватает его за горло, раздирает внутренности. Хорошо еще, что он упал на мягкий ковер с запахом свежей, нагретой солнцем травы, растущей в тени ольх, у реки. На мгновение боль отпускает, ее сменяет блаженное бессилие, и вдруг она снова обрушивается на него, нанося беспощадные удары по всему его измученному телу. Он защищается от боли каждым судорожно сжатым мускулом, а последними проблесками сознания жаждет лишь одного — возвращения сладостного небытия.

Сколько же тепла в ее лице, сколько мягкости в покатой линии плеч и наклоне головы. Сколько, наконец, спокойствия и терпения у этой тридцатилетней женщины с уже измученным лицом, покрытым мелкой, почти незаметной сеточкой морщин. Эта женщина — его жена, мать его сына. Он прожил с ней четырнадцать лет, которые промчались неизвестно когда. Да, промчались, это хорошее определение. Служба Михала в армии, работа в воеводском правлении Союза польской молодежи, учеба в центральной партийной школе, работа в воеводском комитете… А до того, когда они еще были женихом и невестой, он в течение года руководил молодежной организацией в родном городке… Все эти этапы их совместной жизни были неизменно отмечены спешкой.