Польские повести - [141]

— Нет.

— Мы не должны больше встречаться.

— Теперь уже слишком поздно. Ты должна это понять, ты для меня теперь — весь мир! Только ты! И больше мне ни до чего нет дела… Ни до чего. Семья, работа… Все это как бы внезапно перестало существовать.

— Ты говоришь, как влюбленный мальчик.

— Что ж, наверное, это хорошо.

— Хорошо, но ты не прав. Жизнь доказала бы тебе это, осмелься мы попробовать. Но нам нельзя даже и пытаться, мы не можем строить свое счастье на несчастье других. Просто нам не повезло. Ничего тут не поделаешь. Ну, скажи сам!

«Она все решила за меня, — подумал он с горечью, сжимая в руках рюмку. Он даже не почувствовал, как лопнуло стекло и остатки вина пролились ему на ладонь. — Вот как она поняла мое безнадежное выжидание. И как теперь ей доказать, что это не было эпизодом, что я не представляю себе жизни без нее, что я действительно… только ее, только ее… Она хотела меня поберечь, боялась, что я плохо перенесу развод с Эльжбетой, расставание с Анджеем, все те объяснения, которые я должен был бы дать в воеводском комитете… А может, она просто не верит в меня? Может, считает меня человеком, который не способен на отречение и самопожертвование? Человеком, с которым не стоит навсегда связать свою жизнь? Быть вместе в счастье и несчастье… Скорее в несчастье, потому что неизвестно, какой оборот примут мои дела… Так или иначе, но она подумала обо всем и сама распорядилась нашим будущим, а я только еще переваривал все эти противоречивые чувства, будто я слякоть какая-то, без капли воли, я — Михал Горчин, крупный уездный деятель, толковый организатор и единственный праведник…»

— Не волнуйся, — Катажина взяла его за руку и отерла платком кровь, смешавшуюся с красным каберне. — Это были прекрасные минуты, и я их никогда не забуду.

— Скажи еще, что я могу иногда навещать тебя в Н.! — резко бросил он. Но, видя на лице ее печаль, вместо возмущения, которое ему хотелось в ней вызвать, добавил уже совсем другим тоном: — Извини, Катажина. Но не говори так больше. Это не убеждает, а только причиняет боль.

Они возвращались по берегу моря. Глядя вдаль, где соприкасались бесконечные просторы воды и неба, Михал испытывал огромную растерянность, почти физически ощущая все несовершенство человеческого разума, который не выдерживает сравнения с этим извечно существующим механизмом мира. Катажина, должно быть, испытывала нечто подобное, потому что всю дорогу молчала. А когда он обнял ее, то по легкой дрожи тела понял, что она плачет и так же, как он, не может найти для себя места в этой огромной пустоте.

— Катажина, — сказал он, — мы не можем так. Даже если бы ты решила переехать в Н., то сегодня не надо произносить окончательное слово. Позволь мне принять решение. Верь же в меня в конце концов! Дай мне немного времени.

— Хорошо, — тихо ответила она. — Хорошо, Михал. Пусть будет так. В конце концов последнее слово за тобой, я слишком слаба, я просто боюсь…

И только тогда он понял, что у него еще все впереди и лишь от него зависит, использует ли он этот шанс, шанс, который жизнь дала ему еще раз. Он должен быть решительным, должен выбрать между своим счастьем и чувством долга, между привязанностью и благодарностью к жене и перспективой новой, более полной жизни. Он должен произвести расчет с самим собой и в другом, потому что то, что он хотел бы сделать, перестанет вскоре быть только его, Михала Горчина, личным делом, а станет делом первого секретаря уездного комитета партии в Злочеве.

Он знает эту дорогу наизусть, особенно с того места, где монотонный сельский пейзаж переходит в оживленное предместье Н. Здесь дома теснятся все гуще, машину начинает трясти на булыжной мостовой, в воздухе дрожат испарения бензина и выхлопных газов, скрежещут на поворотах облепленные людьми трамваи, а дорогу то и дело перебегают в нервной спешке пешеходы, загнанные люди большого города, такие непохожие на тех, кто попадается на сельских дорогах. Дальше уже остается только, напрягая внимание, колесить по знакомым улицам, нетерпеливо ждать у трамвайных остановок, обгонять тяжелые грузовики, резко, с визгом шин, тормозить у светофоров, проезжая вдоль бульвара по Аллее Неподлеглости к площади, над которой возвышалось видное издалека массивное здание из белого камня — дом воеводского комитета партии в Н.

Вид этого здания вот уже несколько лет неизменно связывался у Михала с образом Старика, который сидит за своим огромным, поблескивающим темной политурой письменным столом, на стене позади него — белый гипсовый орел на малиновом фоне, а на стене сбоку — большой портрет Ленина. По крайней мере, таким он запомнился ему во время их последней встречи, когда между ними произошел разговор, который до такой степени поразил Михала, что это, вероятно, отразилось и на его лице, во всяком случае, Старик прервал этот разговор.

Михал знал Старика (так его называли все в комитете, хотя ему недавно исполнилось пятьдесят) уже несколько лет. Будучи старшим инструктором, он часто встречался с ним и, подобно другим сотрудникам, тешил себя надеждой, будто видит этого человека насквозь и может предсказать его реакцию по любому поводу. А тот делал, кажется, все, чтобы они продолжали тешить себя этой надеждой.