Польские повести - [140]

В этот день, уже в полдень, прошел большой дождь. И до самого вечера небо напоминало седой, всклокоченный кожух. Так что они провели день в своей комнате, маленькой, тесной, но обставленной всем необходимым, а что самое главное — с окном, выходившим на край лиственного леса или, скорее, прямо в лес, который подходил к самому окну, отчего вокруг пахло смолой и прохладой. Однако они предпочитали смотреть на потолок, где, как им казалось, отражаются их обнаженные тела, безудержно и безрассудно впитывавшие в себя друг друга.

Только через два дня наступила безветренная, солнечная погода, которую они приняли чуть ли не с удивлением и тут же полностью погрузились в бездумное, ленивое времяпрепровождение. День за днем вдыхая солнце, соль и йод, они шатались по пляжу в поисках цветных камешков, прочесывали лес, собирая землянику и прочую ягоду, заплывали далеко в море на резиновом матрасе. И только когда они уже засыпали, прижимаясь друг к другу, словно перед лицом нависшей над ними неясной опасности, действительность болезненными уколами в сердце напоминала им о дне возвращения в Злочев, о дне, который неумолимо приближался.

— Я был чертовски измучен всем этим, — сказал Михал однажды, когда они лежали на тихой лесной поляне, на склоне холма, откуда перед ними открывалась картина распростершегося вдалеке моря.

— Чем? — спросила, отрывая взгляд от книги и поднимая голову, Катажина.

— Работой, всей этой беготней.

— Ты хочешь сказать, что это не настоящая жизнь?

— Нет, не хочу. Я не представляю себе другой жизни.

— Так чего же ты вздыхаешь? О чем?

— Не знаю.

— А эта жизнь тебя не мучает?

— То есть?

— То, что мы здесь вместе?

— И через три дня уже не будем вместе… Ты это хотела добавить, да? Я даже не могу представить себе, что будет потом.

— Не волнуйся, я иногда могу понять, что человек в безвыходном положении. Так что тебе не придется ни оправдываться передо мной, ни отирать мои слезы.

— Перестань!

— Я не буду ни о чем жалеть, Михал. И хочу, чтобы ты знал об этом.

Михал не отвечал, убежденный, что его слова ничего не изменят, что здесь необходимо принять мужское решение, к которому он еще не был готов, и на которое, может, никогда не отважится, поскольку это означало бы для него нечто вроде землетрясения. Он понимал, что должен был бы начинать жизнь снова, чего подсознательно побаивался, но в то же время уже знал, что не сможет больше блуждать по этим так вдруг запутавшимся дорожкам.

И с каждым днем самочувствие его ухудшалось, его без конца мучили раздумья, не давали покоя вопросы, которые ожидали однозначного ответа. По ночам он вставал с постели, нагретой их телами, садился у окна на низком табуретике, курил одну за другой сигареты, вслушиваясь в шум соли, монотонно бьющих о берег, словно оттуда должен был прийти ответ, которого сам он не мог себе дать.

«Ты бессовестный человек, Михал Горчин, — говорил он тогда себе. — Ты лежишь здесь рядом с женщиной, которая теперь для тебя стала всем, которая дала тебе все, ни о чем не спрашивая и ничего не требуя взамен. Ты лежишь и ожидаешь сна. Нет у тебя совести, брат, или ты в своем ослеплении заткнул ей рот. Ты ошибаешься, полагая, что все в порядке, если она сейчас молчит… Ты ведь один раз уже любил. Сильнее, слабее? Не важно. Это было иначе. И ты не хочешь примириться с тем, что человеку дана только одна любовь в жизни, которой тебе, как видно, не захотелось дождаться. У тебя было мало терпения, ты был жаден и любил удобную жизнь. Больше того, ты был даже предусмотрительным, потому что ясно же, что сам ты никогда в жизни не добился бы того, чего добился с помощью Эльжбеты».

Михал Горчин не был трусом, за последние годы он научился владеть своими страстями и успешно подавлял в себе малейшее проявление слабости, но в канун их возвращения, в субботний вечер, когда они были на танцевальной площадке в соседнем доме отдыха, он действительно хотел сбежать, охваченный паническим ужасом. Он хотел бежать куда глаза глядят, бежать от самого себя. Конечно, сказалось и то, что в этот вечер они выпили довольно много вина. Но в окончательную панику его повергло то, что он услышал от Катажины.

Джаз играл «Танцующие Эвридики», свет был пригашен, возле бара шумно смеялись двое подвыпивших мужчин. Со стен на них смотрели цветные бумажные украшения, пары сидели за столиками, наклонившись друг к другу. Какая-то сильно декольтированная дама осыпала танцующих мелким конфетти.

— Завтра мы возвращаемся, — сказала Катажина, играя рюмкой.

— Знаю.

— Нет, ты ничего еще не знаешь.

— Чего это я не знаю?

— Я остаюсь в Н. У отца там в клинике есть старый друг.

— Ну, правильно, у тебя же еще целая неделя отпуска.

— Нет, я не про это. Я вообще остаюсь там.

— То есть как? — Он схватил ее за руку. Только теперь до него начали доходить ее слова, но его воображение не поспевало за ними, он не мог усвоить этого ее жестокого, четкого решения.

— Я думаю, так будет лучше, Михал. И для тебя, и для меня. Не возражай, я знаю, что ты можешь мне сейчас сказать или предложить. Я не соглашусь. Пойми меня.

— Ты любишь меня?

— Да, но это не имеет никакого отношения к делу. Я выпила слишком много вина и, наверное, сумбурно говорю. Но ты ведь меня понимаешь, правда?