Полкоролевства - [24]

Шрифт
Интервал

Люси представила, что и Мори не читает ни одной из рукописей, скапливающихся на полке в его кабинете.

Что Сестра-Индианка пишет на зеленой доске?

— А что означают эти номера рядом с фамилиями? — спросила она.

Сестра прекратила писать, повернулась на голос, посмотрела на Люси.

— Что вы называете номерами? — сказала она, снова повернулась к доске, добавила запятую, несколько цифр и поспешила к доктору Стимсону — вылитому консультанту Люси по налогам: он ее позвал.

Люси взяла планшет с зажимом, который лежал на простыне, прикрывающей ее ноги, но возникшая рядом Тротвуд выхватила его из рук Люси и прикрепила к изножью койки, куда ей было не дотянуться.

— Почему мне нельзя прочитать, что там написано? — спросила Люси, но Тротвуд уже бежала по своим делам.


Облегчение — хоть что-то происходит: колесики ее койки отказываются ехать вбок, чтобы освободить место для каталки со скрюченной старухой. Очков на ней не было, и она таращила на Люси чудесные черные глаза:

— Кто-то явно поговорил с Гертой, иначе она бы не сказала, что я могу прийти, если захочу. Я ответила, спасибо, не надо, а она мне: «Будет тебе, ведь я тебя приглашаю, разве нет?» А я ей: «Я вообще не желаю идти на твою вечеринку». Попроси она меня как положено, думаю, я бы пошла, а она просто: «Если хочешь, приходи», а так не положено, вот я и сказала: «Говорю же тебе, я вообще не хочу идти», а она: «Ну, как знаешь», и больше уже не просила. Польди пошла на эту вечеринку, а она даже не училась с Гертой в одном классе. Польди никогда не брала меня к мисс Маргейт.

Люси хотела, чтобы она наконец умолкла и можно было разобрать, о чем так горячо говорит низенькая плотная женщина, в чьей речи было так много согласных, что Люси не сразу распознала английский язык. Женщина толкала инвалидную коляску, в которой сидела древняя старуха с ослепительно белыми сединами и крупным носом, облаченная в отлично скроенный костюм. Втянутые щеки обнажали изящной лепки скулы.

— Энстис Адамс! — доктор с роскошной шевелюрой подошел и взял ее за руку. — Да вы у нас завсегдатай! Люба, что стряслось?

— Она обратно голову зашибла!

— Не смей, не смей, не смей говорить, что я голову ударила.

— Прям на лестнице зашибла!

— Дайте-ка мне вот ту каталку, — сказал доктор. — Посмотрим вашу голову.

— Она спрятала мои туфли.


Люси выбралась из ямы, в которой кто-то кричал. Она открыла глаза — рядом стоял Бенедикт, и кто-то кричал.

— Я просто прикрыла глаза. — Люси не хотела, чтобы он подумал, будто разбудил ее.

— Я только что вошел! — Бенедикт не хотел, чтобы она подумала, будто заставила его стоять и ждать. — Что-нибудь обнаружила? Что-нибудь, стоящее внимания?

— Разве предполагается, что мы знакомы?

— Господи! Просто сын навещает мать в неотложном. Ты с Хаддад встречалась?

— Бенедикт, ты помнишь, как мы с папой взяли тебя в Вашингтон и там пошли в Верховный суд?

— Вашингтон? Помню, конечно. Мама, что-нибудь случилось?

— Только то, что они не желают объяснить мне числовой код на доске. Что значит этот код рядом с моей фамилией?

— Похоже на сегодняшнюю дату и время обращения к врачу. Почему этот мужчина кричит?

— И они не дают мне прочитать, что написано на моей табличке.

— Дай-ка посмотрю. Давление сто тридцать на семьдесят пять — по-моему, хорошее давление, а? Температура тридцать шесть и семь, хорошая температура. И дышишь ты хорошо. Послушай, мама, Джо просит, чтобы утром, когда выпишешься, ты оставалась в приемном покое. Хочет опросить тебя до того, как сам поступит сюда. Он решил провести совещание с персоналом клиники в кафетерии. Его последний заскок: общественное место труднее нафаршировать жучками, чем кабинет Хаддада. О! Привет! — сказал Бенедикт, завидев красавицу Мириам Хаддад.

— Привет, — сказала доктор. — Как идут дела? — спросила она Люси.

— Почему этот мужчина кричит? — спросил ее Бенедикт.

Доктор Хаддад смотрела на дверь — в нее входили все новые пациенты — и велела санитару выкатить койки в соседние коридоры.

— Если у вас есть богатые знакомые, которые захотели бы внести пожертвования на приличное отделение неотложной помощи, пришлите их ко мне.

— Куда вы меня везете! — кричала Ида Фаркаш.

— Всего лишь за эту дверь, — сказал санитар.

— А она почему остается? — провыла скрюченная старуха, впившись глазами в Люси.


Энстис Адамс вкололи успокоительное, и она забылась блаженным сном, а Любе предложили выйти и посидеть в приемном покое. Сестер Самсона Горница попросили уйти, а утром они смогут посетить брата в реабилитационном отделении Центра престарелых.

— Почему они не дадут ему успокоительное? — Бенедикт поморщился от крика, долетавшего из палаты на другом конце отделения; он все больше походил на рев быка.

— Он обезумел от этой раны на голове, — объяснила доктор Хаддад.

— Неужели ему нельзя что-то дать?

— Только после осмотра доктором Стимсоном — он, кстати, хочет присутствовать на вашем совещании.

— Которое состоится в кафетерии, — сказал Бенедикт. — Этот крик невыносимо слушать…

— Такой крик, — сообщила доктор Хаддад, — издают те, кто выносит невыносимое. Извините, я должна идти. — И она присоединилась к большой группе врачей и сестер, собравшихся в палате, откуда этот рев, казалось, будет вырываться до утра.


Рекомендуем почитать
Азарел

Карой Пап (1897–1945?), единственный венгерский писателей еврейского происхождения, который приобрел известность между двумя мировыми войнами, посвятил основную часть своего творчества проблемам еврейства. Роман «Азарел», самая большая удача писателя, — это трагическая история еврейского ребенка, рассказанная от его имени. Младенцем отданный фанатически религиозному деду, он затем возвращается во внешне благополучную семью отца, местного раввина, где терзается недостатком любви, внимания, нежности и оказывается на грани тяжелого душевного заболевания…


Чабанка

Вы служили в армии? А зря. Советский Союз, Одесский военный округ, стройбат. Стройбат в середине 80-х, когда студенты были смешаны с ранее судимыми в одной кастрюле, где кипели интриги и противоречия, где страшное оттенялось смешным, а тоска — удачей. Это не сборник баек и анекдотов. Описанное не выдумка, при всей невероятности многих событий в действительности всё так и было. Действие не ограничивается армейскими годами, книга полна зарисовок времени, когда молодость совпала с закатом эпохи. Содержит нецензурную брань.


Рассказы с того света

В «Рассказах с того света» (1995) американской писательницы Эстер М. Бронер сталкиваются взгляды разных поколений — дочери, современной интеллектуалки, и матери, бежавшей от погромов из России в Америку, которым трудно понять друг друга. После смерти матери дочь держит траур, ведет уже мысленные разговоры с матерью, и к концу траура ей со щемящим чувством невозвратной потери удается лучше понять мать и ее поколение.


Я грустью измеряю жизнь

Книгу вроде положено предварять аннотацией, в которой излагается суть содержимого книги, концепция автора. Но этим самым предварением навязывается некий угол восприятия, даются установки. Автор против этого. Если придёт желание и любопытство, откройте книгу, как лавку, в которой на рядах расставлен разный товар. Можете выбрать по вкусу или взять всё.


Очерки

Телеграмма Про эту книгу Свет без огня Гривенник Плотник Без промаху Каменная печать Воздушный шар Ледоколы Паровозы Микроруки Колизей и зоопарк Тигр на снегу Что, если бы В зоологическом саду У звериных клеток Звери-новоселы Ответ писателя Бориса Житкова Вите Дейкину Правда ли? Ответ писателя Моя надежда.


Наташа и другие рассказы

«Наташа и другие рассказы» — первая книга писателя и режиссера Д. Безмозгиса (1973), иммигрировавшего в возрасте шести лет с семьей из Риги в Канаду, была названа лучшей первой книгой, одной из двадцати пяти лучших книг года и т. д. А по списку «Нью-Йоркера» 2010 года Безмозгис вошел в двадцатку лучших писателей до сорока лет. Критики увидели в Безмозгисе наследника Бабеля, Филипа Рота и Бернарда Маламуда. В этом небольшом сборнике, рассказывающем о том, как нелегко было советским евреям приспосабливаться к жизни в такой непохожей на СССР стране, драма и даже трагедия — в духе его предшественников — соседствуют с комедией.


Третья мировая Баси Соломоновны

В книгу, составленную Асаром Эппелем, вошли рассказы, посвященные жизни российских евреев. Среди авторов сборника Василий Аксенов, Сергей Довлатов, Людмила Петрушевская, Алексей Варламов, Сергей Юрский… Всех их — при большом разнообразии творческих методов — объединяет пристальное внимание к внутреннему миру человека, тонкое чувство стиля, талант рассказчика.


Эсав

Роман «Эсав» ведущего израильского прозаика Меира Шалева — это семейная сага, охватывающая период от конца Первой мировой войны и почти до наших времен. В центре событий — драматическая судьба двух братьев-близнецов, чья история во многом напоминает библейскую историю Якова и Эсава (в русском переводе Библии — Иакова и Исава). Роман увлекает поразительным сплавом серьезности и насмешливой игры, фантастики и реальности. Широкое эпическое дыхание и магическая атмосфера роднят его с книгами Маркеса, а ироничный интеллектуализм и изощренная сюжетная игра вызывают в памяти набоковский «Дар».


Русский роман

Впервые на русском языке выходит самый знаменитый роман ведущего израильского прозаика Меира Шалева. Эта книга о том поколении евреев, которое пришло из России в Палестину и превратило ее пески и болота в цветущую страну, Эрец-Исраэль. В мастерски выстроенном повествовании трагедия переплетена с иронией, русская любовь с горьким еврейским юмором, поэтический миф с грубой правдой тяжелого труда. История обитателей маленькой долины, отвоеванной у природы, вмещает огромный мир страсти и тоски, надежд и страданий, верности и боли.«Русский роман» — третье произведение Шалева, вышедшее в издательстве «Текст», после «Библии сегодня» (2000) и «В доме своем в пустыне…» (2005).


Свежо предание

Роман «Свежо предание» — из разряда тех книг, которым пророчили публикацию лишь «через двести-триста лет». На этом параллели с «Жизнью и судьбой» Василия Гроссмана не заканчиваются: с разницей в год — тот же «Новый мир», тот же Твардовский, тот же сейф… Эпопея Гроссмана была напечатана за границей через 19 лет, в России — через 27. Роман И. Грековой увидел свет через 33 года (на родине — через 35 лет), к счастью, при жизни автора. В нем Елена Вентцель, русская женщина с немецкой фамилией, коснулась невозможного, для своего времени непроизносимого: сталинского антисемитизма.