Полкоролевства - [23]

Он негодовал на холод, на то, что нечем укрыться.

Самсон хотел обмануть скуку, дотошно примечая, как шаг за шагом темнеет и сереет синее небо. Он собирался следить за этими переходами, но то и дело забывал, отвлекался, серый цвет становился гуще, вот он уже черный, а Сэм лежал навзничь на пустом пляже и момент изменения цвета не смог уловить ни разу.

Доступный ему клочок неба усеяли звезды, он так и не озаботился узнать их названия, а теперь они не сделали ровным счетом ничего, чтобы его развлечь. Первая волна лизнула ногу, дошла до щиколотки и отступила. Он ждал следующей атаки, ждал, ждал. Холодная вода неприятно хлестнула по разогретой солнцем плоти. Он снова заплакал. Следующая волна хлестнула по колену, отхлынула и тут же вернулась. Помогите! Если бы он мог повернуть голову, то отыскал бы девушку с бегущими ногами и мужчину. В каком направлении они ушли? Исчезли вовсе? Неужели он, куда ни глянь, один на этом ночном пляже?

Помогите!

Кругом черным-черно, и все же отдельные облачка кажутся еще чернее. Холодная вода хлещет в пах. Но паниковать час за часом невозможно. Он перестает думать, скорее всего, заснул, потому что проснулся уже в воде, глотая ее, выкашливая — открыл рот, чтобы закричать, снова хлебнул и ушел в воду.

Самсон Горвиц лежал на пустом пляже — продрогший, измученный, потерявший надежду. Слезы лились, высыхали, лились снова, небо понемногу светлело — посерело, засеребрилось, — но ему не было до этого дела.

Бегун был довольно далеко, он бежал у самой воды, вдоль маленьких волн, словно любовно прорисованных заостренным карандашом. Мирные и прозрачные, они увеличивали все, что под ними, — полоску водорослей, изгибы раковины, оставленной ее обитателем. Горизонт еще только начал разбрызгивать иглы света в зябком воздухе — странное время выбрал седой толстяк в стариковских плавках, чтобы, сунув под голову рубашку, задремать, раскинув ноги, у самой воды, будто какой-то хлам, выброшенный на берег приливом. Почему, вопрошал себя бегун — как делал это каждое утро, вовсе не стремясь докопаться до ответа, — почему первый утренний свет так безупречно бел и какая химия в более поздние часы примешивает к нему золото? Он продолжал бег, но то и дело оглядывался туда, где на песке навзничь лежал толстяк, так неподвижно, что напоминал скорее неодушевленный предмет, чем спящего человека. Бегун повернул обратно.

Глаза старика были открыты, и в них застыл вполне осмысленный ужас. В правом углу рта пузырилась слюна. Из ослепительного белого света над ним склонился человек, и Самсон Горвиц сказал ему: «Я не могу двигаться!» Подумал, что сказал.

Один, два, три. Он чувствовал, что его подняли, он лежал на белой постели, и она быстро и плавно уносила его куда-то. Белые фигуры, мужские и женские, окружали его, склонялись над ним. Самсон хоть и знал, что беспомощно улыбается — тепло и сухо, какая благодать! — не мог удержаться от широкой улыбки.

В Гленшорской больнице его состояние стабилизировали. В намокшем бумажнике, найденном в нагрудном кармане мокрой рубашки, оказались сведения, которые помогли отыскать и известить его сестру, живущую в городе. А потом больного перевезли в клинику получше — «Ливанские кедры».

Люси

Распорядилась ли доктор Хаддад отвезти Люси обратно в общую зону, чтобы та продолжила наблюдение, или понадобилось место для койки с поднятыми бортами, в которой лежал, закрыв глаза, переломанный чернокожий парень? Рядом шла девушка, перекинув через руку его коричневую кожаную куртку.

— Даже не пытайтесь его раздеть, — сказала доктор Хаддад Премиленькой Сестре, и за ними закрылся занавес.

— Что с ним? — спросила Люси сестру, когда та через несколько минут вышла из палаты.

— Вам лучше этого не знать, — ответила сестра и заторопилась по своим делам.

И здесь нашлось что почитать — кто-то когда-то вывесил все эти бумажки на несущей колонне слева от Люси, и никто не удосужился их снять. Люси прочла каждое слово на каждом листке, включая крошечный логотип принтера слева внизу. Списки, памятки, предупреждения. Открытка с синим-пресиним океаном, ее она изучила в подробностях: точно таким был океан на Багамах, где они с Берти провели медовый месяц. Рождественские котята с пуансеттиями, моментальный снимок чьего-то настоящего кота, малышка в капоре — сейчас уж, верно, в детском саду, а то и школу заканчивает. Групповая фотография санитарок в полосатых халатах, все дружно улыбаются. Когда Бенедикт окончил школу, они взяли его в Вашингтон, стены коридора в Верховном суде были увешаны ежегодными групповыми снимками судей в мантиях, передний ряд сидит, задний стоит. Берти определил, в какой год фотограф в первый раз сказал судьям: «Улыбочку». Шутник Берти.

Люси посмотрела налево, ища глазами ту молодую женщину, которая плакала. Может быть, она уснула?

Она искала, за чем бы еще понаблюдать. На стене полки с папками. Ярлыки сложились в цветной узор. Нет ли там чего-то, что она должна обнаружить? Люси понимала, что не слезет с койки в оголяющем спину халате, не сделает эти несколько шагов до полок, не сможет прочитать или переписать содержимое хотя бы одной из всех этих папок.