Полет кроншнепов - [119]

— Ты повторяешься, — заметил я.

— Ну и что, — сказал он, — ведь нам нужна передача вроде бы об ондатре, а по существу, о вещах куда более серьезных. Ондатра должна вырасти до мировых масштабов.

— Этакий ондатровый мамонт? — съехидничал я.

— Вот именно! — подхватил репортер. — Больше никаких вопросов, начинай дискутировать, хватит с нас его жизненного опыта, качай из него идеи, иначе мы завязнем в поверхностной болтовне и анекдотах!

Охотник вернулся, мы встали из-за стола, расплатились и вскоре опять катили сквозь свинцово-сумеречный январский полдень. Рядом со мной вынырнул микрофон, но я ничего не спрашивал, молчал, оглядывая берега канала, где сам уже отчетливо различал следы присутствия ондатр. Отныне — я едва не заговорил прямо в микрофон, но вовремя спохватился — я всегда и везде узнаю эти следы, хотя раньше никогда не обращал на них внимания. И я услышал голос, исходящий откуда-то из недр моего сознания: это и есть самое трудное — хорошо видеть. Хорошо видеть по-настоящему умеет только ребенок, неподвластный пока развращающей силе идей. Ведь все мыслительные образы суть что-то вроде прибавочной стоимости, получаемой от чувственных восприятий, стоимости, оплачиваемой разумом, поскольку мозг обязан функционировать. Но главное — это не мозговая деятельность и не порождаемая ею извечно ложная, искаженная, поверхностная философия. Главное — это способность лучше видеть, лучше слышать, лучше обонять и лучше чувствовать, способность очищать мозг от всего лишнего, чем, как пылью, засоряет сознание сам процесс бесплодных раздумий, и заменять этот балласт уникальной, всякий раз особенной восприимчивостью к единственным в своем роде чувственным впечатлениям, ибо за всю твою жизнь ничто не повторится дважды, и поэтому каждый миг самоценен и достоин того, чтобы ты воспринял его своими органами чувств и не успел при этом задуматься.

Мы вышли из машины и зашагали пешком вдоль речки, шли мы не полчаса, не час, а гораздо дольше. Я даже заподозрил охотника в том, что он просто решил испытать нашу выносливость. Несмотря на свой солидный возраст, он неутомимо двигался впереди, а между ним и мной без особого толку семенил репортер, нет-нет да и подсовывая нам свои микрофоны. Время от времени мы с охотником переговаривались, а один раз чуть было не затеяли долгожданную дискуссию, когда охотник как бы вскользь заметил, что ходы ондатр разрушаются только в том случае, если по меньшей мере года два простоят пустыми. Я живо согласился с ним:

— Само собой разумеется. Совершенно не в их интересах, чтобы жилые ходы обваливались. Вот ходы и не рушатся, разве только ондатру изловят и она будет не в состоянии поддерживать свое жилье в порядке.

— Вздор, — сказал охотник, — они роют свои ходы в таком большом количестве, так глубоко и так близко друг от друга, что угроза разрушения существует постоянно.

— Но вы же сами только что сказали, что норы рушатся, лишь если два года простоят пустыми.

— Совершенно верно, но не в том случае, если сверху проедет трактор.

— А тогда они сразу обваливаются?

— Бывает.

— Часто?

— Не знаю, не считал.

Именно в этот миг очнулся репортер и, сунув нам микрофоны, попросил:

— Вы не могли бы повторить все с самого начала?

— Ладно, — согласился охотник, — давайте. Как я уже говорил, опасность разрушения существует постоянно, но еще больше возрастает, если норы стоят пустыми.

— Это не подлежит сомнению, — сказал я, и мы опять зашагали вдоль речки, которой явно было тесно в своих берегах, и она то и дело пыталась растечься по лугу, так что нам нередко приходилось ступать по облакам, опрокинутым в воду, и репортер записывал на магнитофон чавканье наших сапог («Вполне можно дать в начале передачи, — бормотал он, — для атмосферы»), и прямо в воздухе ткался печальный послеполуденный свет января, исходивший, казалось, из самой земли, пока еще не скованной морозным пленом. Похолодало, руки и ноги у меня стали коченеть, но я не обращал на это внимания, потому что в тихие воды, вдоль которых я шел, гляделись плакучие ивы, принимавшие очертания сказочных, загадочно молчаливых существ.

Когда мы наконец добрались до плотины, расположенной выше по течению реки, охотник сказал:

— Нынче летом здесь создалась угроза прорыва. Ондатры так изрыли плотину своими ходами, что, когда река прибывала, просачивалась вода. Местное Управление водными путями сообщения, мостами и плотинами вынуждено было направить сюда специальные тяжелые машины, чтобы они утрамбовали плотину.

Я внимательно слушал его объяснения, а про себя думал: что-то не то. Ходы такие прочные, что не обваливаются. Им даже понадобились тяжелые машины, чтобы утрамбовать плотину. Но я промолчал, не хотелось мне осчастливливать дискуссией репортера, который явно пропустил все мимо ушей, хотя я вполне мог бы втянуть старого охотника в спор.

Мы продолжили свой путь вдоль реки, мимо прибрежных плакучих ив. Я давно уже потерял из виду две темные парящие точки, некоторое время сопровождавшие нас, но на одном из поворотов реки заметил утку-гоголя, плывшую вперед в полном одиночестве, совершенно нехарактерном для этих птиц. Иногда она ныряла с той неподражаемой естественной грацией, которой могла бы позавидовать даже поганка.