Полет кроншнепов - [121]

— Он проделывает это каждый вечер, — прошептал охотник.

— Громче, пожалуйста, — сказал репортер, — а то ничего не запишется.

— Он бывает здесь каждый вечер, — повторил охотник, повернувшись ко мне, словно давая мне возможность считывать беззвучные слова с его губ. — Приходит всегда в это время, когда улетают кроншнепы и последние скворцы устраиваются на деревьях спать. Думаю, это старый одинокий самец.

— Что он здесь делает? — спросил я как можно тише.

— Не знаю, скорей всего, ищет вдоль берега местечко, где бы вырыть нору для себя одного, ищет именно здесь, где никто ему не помешает, во всяком случае пока.

— А у вас никогда не возникало желания его поймать?

— Нет, рука не поднимается. Он ведь никому уже не причиняет зла, не брюхатит самок, потому что им не нужен такой старый, отживший свое самец.

Его беззвучные губы больше не двигались, он смотрел на большую темную ондатру, которая неторопливо продвигалась к тому месту, где обрывался каменный берег и озерко переходило в канал.

— По всему видать, скоро помрет, — сказал охотник, — вон как спокойно держится, будто до вечности уже рукой подать.

Ондатра медленно удалялась от нас, осторожно перебираясь с камня на камень. Мне было жаль, что зверь успел уйти так далеко и я различал уже только неясное черное пятно, тонувшее в загустевших сумерках.

— Нет, — сказал маленький седой человек, побывавший в Венесуэле, — нет, я не могу и не хочу на него охотиться. Я прихожу сюда каждый вечер, чтобы убедиться в том, что он еще жив, и каждый вечер от души радуюсь, когда его вижу; и тогда я думаю: с этим миром дело обстоит не так уж плохо, если лысухи расступаются перед старым одиноким самцом и если этот самец еще может найти место для ночлега.

СУББОТНИЕ ГОЛУБЯТНИКИ >(Перевод Е. Любаровой)

Напротив нас, в четырех домишках, втиснутых между Рейнестраат и разделочной мясника Бринкмана, жили вдовец, две старые девы и шестеро холостяков. Они неравномерно распределялись по домам, стоявшим за широким парапетом. Сквозь плотные гардины маленького домика возле самой разделочной иногда просматривался быстро мелькавший силуэт Йапи Хюммелмана. Когда он появлялся на улице, мальчики с Йоквег обычно кричали ему вслед: «Нелли! Нелли!», но мне так и не довелось узнать, почему они его дразнили. А в совсем уж крохотном домике ближе к Рейнестраат проживал второй Йапи, невзрачный мужичонка в черной кепке, не упускавший случая выпить. Время от времени он возвращался поддерживаемый под руки сердобольными согражданами, которые помогали ему осилить спуск по лестнице, идущей вдоль центрального канализационного шлюза. Благополучно добравшись донизу, он благодарил милосердных прихожан, не поленившихся оказать ему содействие, и, раскачиваясь из стороны в сторону, вплывал на свою улицу, бормоча под нос какую-то несуразную песенку про семь стёйверов[87] — тогдашнюю стоимость одной рюмки. Я до сих пор ясно вижу, как он, путаясь в собственных ногах, бредет к домику Яннетье Смоор, у которой он, по выражению моего отца, «состоял на довольствии». Зачастую расстояние в тридцать метров он одолевал за полчаса, то есть со скоростью одного метра в минуту, и казалось, он останавливает Время, чтобы в золотистых лучах заходящего солнца, стекавшего вниз по шлюзу, вечно брести неверными шагами за своей длинной тенью к дому, двери которого Яннетье Смоор не торопилась распахивать перед нетрезвым сожителем. Иногда летом она заставляла его простаивать на пороге целый вечер, отчего он, и без того крошечный, еще больше съеживался и грозил окончательно исчезнуть. Случалось также, что Яннетье Смоор, в любое время года облаченная в иссиня-черную юбку, приоткрывавшую для всеобщего обозрения линялый край светло-розовой нижней юбки, одной рукой хватала его за воротник и, словно котенка, волокла с порога прямиком в альков. Само собой разумеется, подобные штучки она могла проделывать лишь с Йапи Фоохтом, который ростом своим столь же уступал ближним, как водочная рюмка — винному бокалу. Что касается, например, ее соседей братьев Боог, то с ними она и помыслить ничего такого не смела. Отец братьев был еще жив и вдовел. Старший сын, всегда звавшийся полным именем Йаап, служил развозчиком молока, а младший, Хендрик, неутомимо искал себе приличную работу и приличную жену, но ни с тем ни с другим ему упорно не везло.

В соседнем с ними доме жила презанятнейшая троица: двое мужчин и женщина. Мужчины, как и братья Боог, были холосты. Одного из них звали Кун, его фамилия осталась для меня неизвестной, другого именовали все тем же редким именем Йапи, а женщина, чьей фамилии я тоже не ведал, откликалась на имя Клази́н. Поскольку дом, который они втроем занимали, раньше был мясным магазином — о чем напоминала входная дверь, украшенная металлической кабаньей головой с разинутой пастью, — сквозь большое окно, служившее прежде витриной, можно было заглянуть вовнутрь, в пустое помещение, где на месте прилавка торчала стойка для велосипедов. На заднем плане за сомкнутыми гардинами даже днем мерцал свет настольной лампы. Каким образом эти трое уживались в дальней комнате, мы и не задумывались. Кун на улицу никогда не выходил, Йапи покидал дом лишь с приближением сумерек, когда его голуби, «подобно нежным разноцветным пятнам, по мягким летним небесам кружили». Только Клазин можно было лицезреть на улице раза два-три за день. Весь ее внешний облик составляли прямые линии и прямоугольники. Ее коренастая фигура напоминала поставленный на попа лоток уличного торговца, голову кубической формы венчала плоская черная шляпка, состоявшая в несомненном родстве с перевернутым подзольником чугунной печки, а на лицо ей как будто бы метнули белесые костяшки глаз, на каждой из которых выпало по одной черной точке. Жесткая прямая линия рта довершала физиономию. Она смотрела до того неприступно, что всякий раз при виде ее я цепенел от страха, даже когда меня скрывали занавески нашей передней комнаты, откуда я шпионил за их «магазином». Однако, становясь старше, я наглел, и вот как-то майским вечером я стоял на крыше шлюза, вооруженный куском кабельной трубки, и сворачивал стрелы из длинных полосок газетной бумаги. Когда же она показалась на углу Дамплейн и навстречу низкому солнцу, слепившему ей глаза, двинулась к дому, я отважился на дерзкий подвиг. Тщательно прицеливаясь, я обстрелял большую черную сумку, висевшую на руле ее велосипеда. Одна из стрел исчезла среди овощей, но Клазин даже бровью не повела и скрылась в доме. Спустя несколько дней, когда она крутилась в своей кухне, я, вдохновленный успехом, рискнул обстрелять ее через разинутую кабанью пасть на входной двери. Через эту самую пасть отлично просматривался длинный коридор, в конце которого, если кухонная дверь стояла открытой, брезжил свет и порой мелькала Клазин, колдовавшая у доисторической плиты. Но мишенью мне служила не Клазинина квадратная фигура, а ее кастрюли и сковородки. Я старался, чтобы стрела, получив необходимое ускорение, описала красивую дугу и влетела в одну из открытых кастрюль. Поразить цель мне удалось лишь единожды, но именно в этот раз Клазин и раскололась, обнаружив, что мое присутствие не прошло для нее незамеченным.