Поль Робсон - [39]

Как примет его Вена, этот крупнейший музыкальный центр Старого Света?

К своему удивлению, Поль обнаружил, что венские любители музыки знакомы с его пением по граммофонным пластинкам, но это известие ничуть не уменьшило его волнения перед концертом в Вене. Технология записи на пластинку позволяет певцу чувствовать себя хозяином положения: он может что-то исправить, что-то улучшить и в итоге добиться идеальных для него выразительности и красоты звучания. В концертном зале всецело господствует публика, и от решившегося предстать перед ней исполнителя требуются поистине титанические усилия, чтобы завоевать и сохранить ее расположение, которого он мгновенно лишается, доведись ему неверно взять хотя бы одну ноту. Поэтому столь напряженно и подчас драматично для артиста его общение со зрительным залом.

Со снисходительной вежливостью слушая хрестоматийные для всякого австрийца произведения Моцарта. Шумана и Бетховена, публика разражалась восторженной овацией, когда со сцены звучали негритянские песни. «Людям хотелось поглазеть на негра, послушать, как этот негр поет, — не без сарказма писал венский журналист Зигфрид Гейер, имея в виду ту часть слушателей, которые приходили на концерты Робсона в надежде поразвлечься. — И вдруг они, сами того не ожидая, ощущают свою сопричастность выдающемуся событию в искусстве».

После Вены — Прага, где Поль пел на сцене зала, носящего имя основоположника чешской симфонической музыки Бедржиха Сметаны (честь, которой удостаивались немногие исполнители!), потом последовали выступления в Будапеште, Бухаресте, Дрездене, Дюссельдорфе, Варшаве, Турине, концерт в одном из лучших залов Лондона Альберт-холле, заполненном десятью тысячами слушателей, гастроли в английских городах Блэкпуле, Бирмингеме, Торки, Брайтоне, Маргите, Истборне, Фолкстоне, Дугласе.

Восьмого сентября 1929 года импресарио Лайонел Пауэлл, организовавший гастроли Робсона в Европе, пригласил его в свою лондонскую контору. Пауэлл был не один. Навстречу Полю поднялся из глубокого кресла пожилой человек в темном, ладно облегавшем его фигуру костюме.

— Рад видеть вас, мистер Робсон. Быть может, мое имя вам знакомо. Я — Копинкус, директор нью-йоркского музыкального бюро «Метрополитен», а в конторе нашего общего друга Лайонела нахожусь с единственной целью — предложить вам сотрудничество. Буду откровенен, знаю вас в основном как театрального актера. Не могу сказать, что «Император Джонс» привел меня в восторг, но вашу игру запомнил. — Пристально посмотрел на Робсона и, уловив в его глазах настороженность, улыбнулся. — Много слышал о ваших успехах, хотя признаюсь, первоначально относился к похвалам в ваш адрес с некоторым сомнением. Не слишком ли много отпущено природой одному человеку? Но меня сумели убедить. Короче, контракт перед вами. В ноябре концерты в Штатах, потом Канада. А что, Лайонел? — обратился он к Пауэллу. — Сумел же я открыть Америке русского Шаляпина, итальянцев Карузо и Понцилло[8], чешку Ерицу[9]. Так почему не попытаться вернуть туда американца Робсона?

Накануне отъезда Поля на Американский континент произошел случай, заставивший Робсонов поразмыслить над правильностью принятого ими решения: обосноваться в Лондоне и «лишь изредка посещать Соединенные Штаты». Лондонские меценаты пригласили Поля и Эсланду отужинать в ресторане отеля «Савой». К обиде и негодованию Робсонов, владелец отеля, даже не выслушав их объяснений, наотрез отказался впустить их. Такси, привезшее Поля и Эсланду, доставило их обратно в Хампстед, аристократический район на севере Лондона, где Робсоны снимали виллу, принадлежавшую бывшему британскому послу в Турции. Расстроенная Эсланда удалилась в свою комнату на втором этаже. Ро&он остался внизу в просторно!! комнате, отведенной для игр двухлетнего Поля. Прежним владельцам она служила гостиной, о чем теперь напоминали разве что стоявшие по углам массивные кожаные кресла.

Как радовалась Эсси, когда они впервые переступили порог этого дома! Как изумлялась приехавшая из Америки миссис Гуд! Она и представить себе не могла, что ее любимым детям когда-либо доведется жить в такой немыслимой роскоши.

Робсон горько усмехнулся, вспомнив, как он втолковывал жене и ее матери, что ему, американскому негру, особенно приятно то подчеркнутое уважение к закону и порядку, которое столь характерно для англичан:

— Если бы мне кто-нибудь теперь предложил вернуться в расистскую Америку, я бы сказал, что он сошел с ума. Ехать обратно? Господи боже, чего ради?

И действительно, чего ради? Здесь, в Лондоне, у него есть возможность заниматься любимым делом, здесь по достоинству оценен его талант, здесь, наконец, его семья живет в достатке. Перед ним распахнуты двери модных лондонских политических и литературных салонов, где он может стать свидетелем дискуссии о социализме, которую ведет Бернард Шоу с женой президента США Калвина Кулиджа, послушать рассуждения о литературе Герберта Уэллса и даже обсуждать проблемы будущего британских колоний с премьер-министром страны Джеймсом Рамсеем Макдональдом.

А может быть, происшедшее с ним и Эсландой всего лишь досадное недоразумение? Или из-за невероятного стечения обстоятельств ему в Лондоне пока не случалось сталкиваться с проявлениями расистских настроений? В конце концов Поль решил направить устроителям ужина письмо, в котором извещал их о случившемся и требовал объяснений от владельца «Савоя».