Покуда над стихами плачут... - [32]

и бездна разверзается, немая,

и ежели ошибочка была —

вину и на себя я принимаю.

«Я строю на песке, а тот песок…»

Я строю на песке, а тот песок

еще недавно мне скалой казался.

Он был скалой, для всех скалой остался,

а для меня распался и потек.

Я мог бы руки долу опустить,

я мог бы отдых пальцам дать корявым.

Я мог бы возмутиться и спросить,

за что меня и по какому праву…

Но верен я строительной программе…

Прижат к стене, вися на волоске,

я строю на плывущем под ногами,

на уходящем из-под ног песке.

Лопаты

На рассвете с утра пораньше

по сигналу пустеют нары.

Потолкавшись возле параши,

на работу идут коммунары.

Основатели этой державы,

революции слава и совесть —

на работу!

   С лопатою ржавой.

Ничего! Им лопата не новость.

Землекопами некогда были.

А потом — комиссарами стали.

А потом их сюда посадили

и лопаты корявые дали.

Преобразовавшие землю

снова

тычут

лопатой

в планету

и довольны, что вылезла зелень,

знаменуя полярное лето.

Доигрывание после домашнего анализа

Доигрываю проигранную

давным-давно игру.

Дотягиваю, как проигрыватель

дотягивает муру.

Как роты, когда поведено,

досматривают кино.

О том, что дело потеряно,

я знаю уже давно.

О том, что дело не выгорело,

догадывался всегда,

и все же из дела не выдворила

большая даже беда.

И что я себе ни внушаю,

но все же, покуда живой,

фигуры не смешаю

на доске мировой.

И на пол не стряхну я

игру эту со стола.

Еще потяну, потяну я,

была или не была.

Болезнь

Досрочная ранняя старость,

похожая на пораженье.

А кроме того — на усталость.

А также — на отраженье

лица в сероватой луже,

в измытой водице ванной:

все звуки становятся глуше,

все краски темнеют и вянут.

Куриные вялые крылья

мотаются за спиною,

все роли мои — вторые! —

являются передо мною.

Мелькают, а мне — не стыдно,

а мне — все равно, все едино.

И слышно, как волосы стынут

и застывают в седины.

Я выдохся. Я — как город,

открывший врагу ворота.

А был я — юный и гордый

солдат своего народа.

Теперь я лежу на диване.

Теперь я хожу на вдуванья.

А мне — заданья давали.

Потом — ордена давали.

Все, как ладонью, прикрыто

сплошной головною болью —

разбито мое корыто.

Сижу у него сам с собою.

Так вот она, середина

жизни. Возраст успеха.

А мне — все равно. Все едино.

А мне — наплевать. Не к спеху.

Забыл, как спускаться с лестниц.

Не открываю ставен.

Как в комнате,

я в болезни

кровать и стол поставил.

И ходят в квартиру нашу

дамы второго разряда,

и сочиняю кашу

из пшенного концентрата.

И я не читаю газеты,

а книги — до середины.

Но мне наплевать на это.

Мне все равно. Все едино.

Говорит Фома

[39]

Сегодня я ничему не верю:

глазам — не верю,

ушам — не верю.

Пощупаю — тогда, пожалуй, поверю —

если на ощупь — все без обмана.

Мне вспоминаются хмурые немцы,

печальные пленные 45-го года,

стоящие — руки по швам — на допросе.

Я спрашиваю — они отвечают.

— Вы верите Гитлеру? — Нет, не верю.

— Вы верите Герингу? — Нет, не верю.

— Вы верите Геббельсу? — О, пропаганда!

— А мне вы верите? — Минута молчанья.

— Господин комиссар, я вам не верю.

Все пропаганда. Весь мир — пропаганда.

Если бы я превратился в ребенка,

снова учился в начальной школе

и мне бы сказали такое:

Волга впадает в Каспийское море!

Я бы, конечно, поверил. Но прежде

нашел бы эту самую Волгу,

спустился бы вниз по течению к морю,

умылся его водой мутноватой

и только тогда бы, пожалуй, поверил.

Лошади едят овес и сено!

Ложь! Зимой 33-го года

я жил на тощей, как жердь, Украине.

Лошади ели сначала солому,

потом — худые соломенные крыши,

потом их гнали в Харьков на свалку.

Я лично видел своими глазами

суровых, серьезных, почти что важных

гнедых, караковых и буланых,

молча, неспешно бродивших по свалке.

Они ходили, потом стояли,

а после падали и долго лежали,

умирали лошади не сразу…

Лошади едят овес и сено!

Нет! Неверно! Ложь, пропаганда.

Все — пропаганда. Весь мир —

   пропаганда.

«Ценности сорок первого года…»

Ценности сорок первого года:

я не желаю, чтобы льгота,

я не хочу, чтобы броня

распространялась на меня.

Ценности сорок пятого года:

я не хочу козырять ему,

я не хочу козырять никому.

Ценности шестьдесят пятого года:

дело не сделается само.

Дайте мне подписать письмо.

Ценности нынешнего дня:

уценяйтесь, переоценяйтесь,

реформируйтесь, деформируйтесь,

пародируйте, деградируйте,

но без меня, без меня, без меня.

«Я в ваших хороводах отплясал…»

Я в ваших хороводах отплясал.

Я в ваших водоемах откупался.

Наверно, полужизнью откупался

за то, что в это дело я влезал.

Я был в игре. Теперь я вне игры.

Теперь я ваши разгадал кроссворды.

Я требую раскола и развода

и права удирать в тартарары.

Покуда над стихами плачут

«Покуда над стихами плачут…»

Владиславу Броневскому[40]

в последний день его рождения

были подарены эти стихи.

Покуда над стихами плачут,

пока в газетах их порочат,

пока их в дальний ящик прячут,

покуда в лагеря их прочат, —

до той поры не оскудело,

не отзвенело наше дело.

Оно, как Польша, не згинело,

хоть выдержало три раздела.

Для тех, кто до сравнений лаком,

я точности не знаю большей,

чем русский стих сравнить с поляком,

поэзию родную — с Польшей.

Еще вчера она бежала,

заламывая руки в страхе,

еще вчера она лежала,

быть может, на последней плахе.

И вот роман нахально крутит

и наглым хохотом хохочет.

А то, что было,

то, что будет, —

про то и знать она не хочет.