Покуда над стихами плачут... - [30]

столкнуться больше никогда

с судьбой, что на глазах прядется:

нагая, наглая беда.

Трибуна

Вожди из детства моего!

О каждом песню мы учили,

пока их не разоблачили,

велев не помнить ничего.

Забыть мотив, забыть слова,

чтоб не болела голова.

…Еще столица — Харьков. Он

еще владычен и державен.

Еще в украинской державе

генсеком правит Косиор[32].

Он мал росточком, коренаст

и над трибуной чуть заметен,

зато лобаст, и волей мечен,

и спуску никому не даст.

Иона рядом с ним, Якир[33]

с лицом красавицы еврейской,

с девическим лицом и резким,

железным

   вымахом руки.

Петровский, бодрый старикан[34],

специалист по ходокам,

и Балицкий, спец по расправам[35],

стоят налево и направо.

А рядышком: седоволос,

высок и с виду — всех умнее,

Мыкола Скрыпник, наркомпрос[36].

Самоубьется он позднее.

Позднее: годом ли, двумя,

как лес в сезон лесоповала,

наручниками загремя,

с трибуны загремят в подвалы.

Пройдет еще не скоро год,

еще не скоро их забудем,

и, ожидая новых льгот,

мы, площадь, слушаем трибуну.

Низы, мы слушаем верхи,

а над низами и верхами

проходят облака, тихи,

и мы следим за облаками.

Какие нынче облака!

Плывут, предчувствий не тревожа.

И кажется совсем легка

истории большая ноша.

Как день горяч! Как светел он!

Каким весна ликует маем!

А мы идем в рядах колонн,

трибуну с ходу обтекаем.

«Разговор был начат и кончен Сталиным…»

Разговор был начат и кончен Сталиным,

нависавшим, как небо, со всех сторон.

И, как небо, мелкой звездой заставленным

и пролетом ангелов и ворон.

Потирая задницы и затылки

под нависшим черным Сталиным,

мы из него приводили цитаты и ссылки,

упасаясь от ссылки его и тюрьмы.

И надолго: Хрущевых еще на десять —

это небо будет дождить дождем,

и под ним мы будем мерить и весить,

и угрюмо думать, чего мы ждем.

«Эпоха закончилась. Надо ее описать…»

Эпоха закончилась. Надо ее описать.

Ну, пусть не эпоха — период, этап,

но надо его описать, от забвенья спасать,

не то он забудется.

Не то затеряют его, заровняют его,

он прочерком, пропуском станет,

и что-то — в ничто превратится.

И ничего

в истории из него не застрянет.

Этап — завершился. А я был в начале этапа.

Я видел его замечательную середину

и ту окончательную рутину,

в которой застряли от ездового до штаба

все.

Я прожил этап не единоличником, частником:

свидетелем был и участником был.

Возможно, что скажут теперь — соучастником.

Действительно, я отвечаю не меньше других.

А что ж. Раз эпоха была и сплыла —

и я вместе с ней сплыву неумело и смело.

Пускай меня крошкой смахнут вместе с ней

   со стола,

с доски мокрой тряпкой смахнут, наподобие

   мела.

Комиссары

Комиссары

Комиссар приезжает во

   Франкфурт-ам-Майн —

молодой парижанин, пустой человек.

— Отпирай! Отворяй! Отмыкай! Вынимай!

Собирай и вноси! Восемнадцатый век!

— Восемнадцатый век, — говорит комиссар, —

это время свободы! Эпоха труда!

То, что кончился срок прелатов и бар, —

ваши лысые души поймут ли когда?

Нет, не кончился вовсе, не вышел тот срок,

и с лихвою свое комиссар получил,

и ползет из щели осторожный росток

под забором,

   где били его палачи.

Этот опыт печальный мы очень учли

в январе сорок пятого года,

когда Франкфурт-ам-Одер за душу трясли

в честь труда и во имя свободы.

Комиссаром двадцатого века в расчет

принята эта правда простая.

И трава,

   что во Франкфурт-ам-Одер растет,

не из наших костей прорастает.

«В революцию, типа русской…»

В революцию, типа русской,

лейтенантам, типа Шмидта,

совершенно незачем лезть:

не выдерживают нагрузки,

словно известняк — динамита,

их порядочность, совесть, честь.

Не выдерживают разрыва,

то ли честь, то ли лейтенанты,

чаще лейтенанты, чем честь.

Все у них то косо, то криво,

и поэтому им не надо,

совершенно не надо лезть.

Революциям русского типа,

то есть типа гражданской войны,

вовсе не такие типы,

не такие типы нужны,

совершенно другие типы

революции русской нужны.

Не винтиками были мы

Я роздал земли графские

крестьянам Южной Венгрии.

Я казематы разбивал.

   Голодных я кормил.

Величье цели вызвало

   великую энергию.

Я был внутри энергии,

   ее частицей был.

Не винтиками были мы.

   Мы были — электронами.

Как танки — слушали приказ,

   но сами

    шли вперед.

Замощены

   наши пути

    раздавленными

     тронами.

Но той щепы

   никто из нас

    на память

     не берет.

Декабрь 41-го года

Та линия, которую мы гнули,

дорога, по которой юность шла,

была прямою от стиха до пули —

кратчайшим расстоянием была.

Недаром за полгода до начала

войны

   мы написали по стиху

на смерть друг друга.

   Это означало,

что знали мы.

   И вот — земля в пуху,

морозы лужи накрепко стеклят,

трещат, искрятся, как в печи поленья:

настали дни проверки исполненья,

проверки исполненья наших клятв.

Не ждите льгот, в спасение не верьте:

стучит судьба, как молотком бочар.

И Ленин учит нас презренью к смерти,

как прежде воле к жизни обучал.

Замполит

Замполит — заместитель по бодрости,

если что-нибудь заболит.

А еще: по славе и гордости

заместитель — замполит.

Ордена государство навесило

и пришило погоны мне,

чтобы было бодро-весело

на большой, многолетней войне.

То советующий, то приказывающий —

забирающий в оборот,

я был стрелкой, всегда указывающей:

«На Берлин! На запад! Вперед!»

Дотом веры, надежды дотом

я по всей войне проходил.

Был про Гитлера — анекдотом,

если выделили «Крокодил».