Покуда над стихами плачут... - [33]

Звонки

Диктаторы звонят поэтам

по телефону

и задают вопросы.

Поэты, переполненные спесью,

и радостью, и страхом,

охотно отвечают, ощущая,

что отвечают чересчур охотно.

Диктаторы заходят в комитеты,

где с бранью, криком,

угрозами, почти что с кулаками

помощники диктаторов решают

судьбу поэтов.

Диктаторы наводят справку.

— Такие-то, за то-то.

— О, как же, мы читали. —

И милостиво разрешают

продленье жизни.

Потом — черта.

А после, за чертою,

поэт становится цитатой

в речах державца,

листком в его венке лавровом,

становится подробностью эпохи.

Он ест, и пьет, и пишет.

Он посылает изредка посылки

тому поэту,

которому не позвонили.

Потом все это —

диктатора, поэта, честь и славу,

стихи, грехи, подвохи, охи, вздохи —

на сто столетий заливает лава

грядущей, следующей эпохи.

Медные деньги

Я на медные деньги учился стихам,

на тяжелую гулкую медь.

И набат этой меди с тех пор не стихал,

до сих пор продолжает греметь.

Мать, бывало, на булку дает мне пятак,

а позднее — и два пятака.

Я терпел до обеда и завтракал так,

покупая книжонки с лотка.

Сахар вырос в цене или хлеб дорожал —

дешевизною Пушкин зато поражал.

Полки в булочных часто бывали пусты,

а в читальнях ломились они

от стиха,

   от безмерной его красоты.

Я в читальнях просиживал дни.

Весь квартал наш

   меня сумасшедшим считал,

потому что стихи на ходу я творил,

а потом, на ходу, с выраженьем читал,

а потом сам себе: «Хорошо!» — говорил.

Да, какую б тогда я ни плел чепуху,

красота, словно в коконе, пряталась[41] в ней.

Я на медные деньги

   учился стиху.

На большие бумажки

   учиться трудней.

Преодоление головной боли

У меня болела голова,

что и продолжалось года два,

но без перерывов, передышек,

ставши главной формой бытия.

О причинах, это породивших,

долго толковать не стану я.

Вкратце: был я ранен и контужен,

и четыре года — на войне.

Был в болотах навсегда простужен.

На всю жизнь — тогда казалось мне.

Стал я второй группы инвалид.

Голова моя болит, болит.

Я не покидаю свой диван,

а читаю я на нем — роман.

Дочитаю до конца — забуду.

К эпилогу — точно забывал,

кто кого любил и убивал,

и читать с начала снова буду.

Выслуженной на войне

пенсии хватало мне

длить унылое существованье

и надежду слабую питать,

робостное упованье,

что удастся мне с дивана — встать.

В двадцать семь и двадцать восемь лет

подлинной причины еще нет,

чтоб отчаяние одолело.

Слушал я разумные слова,

но болела голова

день-деньской, за годом год болела.

Вкус мною любимого борща,

харьковского, с мясом и сметаной,

тот, что, и томясь и трепеща,

вспоминал на фронте неустанно, —

даже этот вкус не обжигал

уст моих, души не тешил боле

и ничуть не помогал:

головной не избывал я боли.

Если я свою войну

вспоминать начну,

все ее детали и подробности

реставрировать по дням бы смог!

Время боли, вялости и робости

сбилось, слиплось, скомкалось в комок.

Как я выбрался из этой клетки?

Нервные восстановились клетки?

Время попросту прошло?

Как я одолел сплошное зло?

Выручила, как выручит, надеюсь,

и сейчас, — лирическая дерзость.

Стал я рифму к рифме подбирать

и при этом силу набирать.

Это все давалось мне непросто.

Веры, и надежды, и любви

не было. Лишь тихое упорство

и волнение в крови.

Как ни мучит головная боль —

блекну я, и вяну я, и никну, —

подберу с утра пораньше рифму,

для начала, скажем, «кровь — любовь».

Вспомню, что красна и горяча

кровь, любовь же голубее неба.

Чувство радостного гнева

ставит на ноги и без врача.

Земно кланяюсь той, что поставила

на ноги меня, той, что с колен

подняла и крылья мне расправила,

в жизнь преобразила весь мой тлен.

Вновь и вновь кладу земной поклон

той, что душу вновь в меня вложила,

той, что мне единственным окном

изо тьмы на солнышко служила.

Кланяюсь поэзии родной,

пребывавшей в черный день со мной.

Прозаики

Артему Веселому,

Исааку Бабелю,

Ивану Катаеву,

Александру Лебеденко[42]

Когда русская проза пошла в лагеря —

в землекопы,

а кто половчей — в лекаря,

в дровосеки, а кто потолковей — в актеры,

в парикмахеры

или в шоферы, —

вы немедля забыли свое ремесло:

прозой разве утешишься в горе?

Словно утлые щепки,

вас влекло и несло,

вас качало поэзии море.

По утрам, до поверки, смирны и тихи,

вы на нарах слагали стихи.

От бескормиц, как палки, тощи и сухи,

вы на марше творили стихи.

Из любой чепухи

вы лепили стихи.

Весь барак, как дурак, бормотал, подбирал

рифму к рифме и строчку к строке.

То начальство стихом до костей пробирал,

то стремился излиться в тоске.

Ямб рождался из мерного боя лопат,

словно уголь он в шахтах копался,

точно так же на фронте из шага солдат

он рождался и в строфы слагался.

А хорей вам за пайку заказывал вор,

чтобы песня была потягучей,

чтобы длинной была, как ночной разговор,

как Печора и Лена — текучей.

А поэты вам в этом помочь не могли,

потому что поэты до шахт не дошли.

«Начинается длинная, как мировая война…»

Начинается длинная, как мировая война,

начинается гордая, как лебединая стая,

начинается темная, словно кхмерские

   письмена,

как письмо от родителей, ясная и простая

деятельность.

В школе это не учат,

в книгах об этом не пишут,

этим только мучат,

этим только дышат —

стихами.

Гул, возникший в двенадцать и даже

   в одиннадцать лет,

не стихает, не смолкает, не умолкает.

Ты — актер. На тебя взят бессрочный

   билет.

Публика целую жизнь не отпускает