Покуда над стихами плачут... - [34]

со сцены.

Ты — строитель. Ты выстроишь —

   люди живут

и клянут, обнаружив твои недоделки.

Ты — шарманщик. Из окон тебя позовут —

и крути и крутись, словно рыжая белка

в колесе.

Из профессии этой, как с должности

   экзотических королей,

много десятилетий не уходили живыми.

Ты — труба, и судьба исполняет одну из

   важнейших ролей —

на тебе. На важнейших событиях ты

ставишь фамилию, имя,

а потом тебя забывают.

«Что вы, звезды…»

— Что вы, звезды?

— Мы просто светим.

— Для чего?

— Нам просто светло. —

Удрученный ответом этим,

самочувствую тяжело.

Я свое свечение слабое

обусловливал

то ли славою,

то ли тем, что приказано мне,

то ли тем, что нужно стране.

Оказалось, что можно просто

делать так, как делают звезды:

излучать без претензий свет.

Цели нет и смысла нет.

Нету смысла и нету цели,

да и светишь ты еле-еле,

озаряя полметра пути.

Так что не трепись, а свети.

«Лакирую действительность…»

Лакирую действительность —

Исправляю стихи.

Перечесть — удивительно —

И смирны и тихи.

И не только покорны

Всем законам страны —

Соответствуют норме!

Расписанью верны!

Чтобы с черного хода

Их пустили в печать,

Мне за правдой охоту

Поручили начать.

Чтоб дорога прямая

Привела их к рублю,

Я им руки ломаю,

Я им ноги рублю,

Выдаю с головою,

Лакирую и лгу…

Все же кое-что скрою,

Кое-что сберегу.

Самых сильных и бравых

Никому не отдам.

Я еще без поправок

Эту книгу издам!

Слава

Местный сумасшедший, раза два

чуть было не сжегший всю деревню,

пел «Катюшу», все ее слова

выводил в каком-то сладком рвенье.

Выходил и песню выводил,

верно выводил, хотя и слабо,

и, когда он мимо проходил,

понимал я, что такое слава.

Солон, сладок, густ ее раствор.

Это — оборот, в язык вошедший,

это — деревенский сумасшедший,

выходящий с песнею во двор.

Силуэт

На площади Маяковского

уже стоял Маяковский —

не бронзовый,

а фанерный,

еще силуэт,

не памятник.

Все памятники — символы.

Все монументы — фантомы.

Фанерные монументы

четырежды символичны.

Поставленный для прикидки

к городу и к миру,

он подлежал замене.

Ему отмерили веку

недели, а не столетья.

Но два измеренья фанеры,

дрожащие от ветра,

были странно прекрасны

в городе трех измерений.

Два измеренья фанеры

без третьего измеренья

обладали четвертым —

неоспоримым величьем.

Ночами его освещали

большими прожекторами,

и скульпторы меряли тени,

отброшенные монументом.

Массивность и бестелесность,

громадность и фантомность —

такое стоило крюку.

Я часто давал его ночью.

Быть может, впервые поэту

поставили то, что надо,

а кроме силуэта,

нам ничего не надо.

А кроме тени черной,

уложенной на асфальте,

не ставьте ничего нам,

нам ничего не ставьте.

Рубикон

Нас было десять поэтов,

не уважавших друг друга,

но жавших друг другу руки.

Мы были в командировке

в Италии. Нас таскали

по Умбрии и Тоскане

на митинги и приемы.

В унылой спешке банкетов

мы жили — десяти поэтов.

А я был всех моложе,

и долго жил за границей

и знал, где что хранится,

в котором городе — площадь,

и башня в которой Пизе,

а также в которой мызе

отсиживался Гарибальди,

и где какая картина,

и то, что Нерон — скотина.

Старинная тарахтелка —

автобус, возивший группу,

но гиды веско и грубо,

и безапелляционно

кричали термины славы.

Так было до Рубикона.

А Рубикон — речонка

с довольно шатким мосточком.

— Ну что ж, перейдем пешочком,

как некогда Юлий Цезарь, —

сказал я своим коллегам,

от спеси и пота — пегим.

Оставили машину,

шестипудовое брюхо

Прокофьев вытряхнул глухо,

и любопытный Мартынов,

пошире глаза раздвинув,

присматривался к Рубикону,

и грустный, сонный Твардовский

унылую думу думал,

что вот Рубикон — таковский,

а все-таки много лучше

Москва-река или Припять

и очень хочется выпить.

И жадное любопытство

лучилось из глаз Смирнова,

что вот они снова, снова

ведут разговор о власти,

что цезарей и сенаты

теперь вспоминать не надо.

А Рубикон струился,

как в первом до Р. Х. веке,

журча, как соловейка.

И вот, вспоминая каждый

про личные рубиконы,

про преступленья закона,

ритмические нарушения,

внезапные находки

и правды обнаружение,

мы перешли речонку,

что бормотала кротко

и в то же время звонко.

Да, мы перешли речонку.

Н. Асеев за работой

(Очерк)

Асеев пишет совсем неплохие,

довольно значительные статьи.

А в общем статьи — не его стихия.

Его стихия — это стихи.

С утра его мучат сто болезней.

Лекарства — что?

   Они — пустяки!

Асеев думает: что полезней?

И вдруг решает: полезней — стихи.

И он взлетает, старый ястреб,

и боли его не томят, не злят,

и взгляд становится тихим, ясным,

жестоким, точным — снайперский

   взгляд.

И словно весною — щепка на щепку —

рифма лезет на рифму цепко.

И вдруг серебреет его пожелтелая

семидесятилетняя седина,

и кружка поэзии, полная, целая,

сразу выхлестывается — до дна.

И все повадки —

   пенсионера,

и все поведение —

   старика

становятся поступью пионера,

которая, как известно, легка.

И строфы равняются — рота к роте,

и свищут, словно в лесу соловьи,

и все это пишется на обороте

отложенной почему-то статьи.

«Умирают мои старики…»

Умирают мои старики —

мои боги, мои педагоги,

пролагатели торной дороги,

где шаги мои были легки.

Вы, прикрывшие грудью наш возраст

от ошибок, угроз и прикрас,

неужели дешевая хворость

одолела, осилила вас?

Умирают мои старики,

завещают мне жить очень долго,

но не дольше, чем нужно по долгу,

по закону строфы и строки.

Угасают большие огни