Покуда над стихами плачут... - [24]

тридцаток рваных клочки,

покуда раздета, разута,

и поправляя очки,

и кутаясь во рванину,

и женщин пуская вперед,

шла польская лавина

на английский пароход.

Себастьян

Сплю в обнимку с пленным эсэсовцем[16],

мне известным уже три месяца

Себастьяном Барбье.

На ничейной земле, в проломе

замка старого, на соломе,

в обгорелом лежим тряпье.

До того мы оба устали,

что анкеты наши — детали

незначительные в той большой,

в той инстанции грандиозной,

окончательной и серьезной,

что зовется судьбой и душой.

До того мы устали оба,

от сугроба и до сугроба

целый день пробродив напролет,

до того мы с ним утомились,

что пришли и сразу свалились.

Я прилег. Он рядом прилег.

Верю я его антифашизму

или нет — ни силы, ни жизни

ни на что. Только б спать и спать.

Я проснусь. Я вскочу среди ночи —

Себастьян храпит что есть мочи.

Я заваливаюсь опять.

Я немедленно спать заваливаюсь.

Тотчас в сон глубокий проваливаюсь.

Сон — о Дне Победы, где пьян

от вина и от счастья полного,

до полуночи, да, до полночи

он ликует со мной, Себастьян.

Футбол

Я дважды в жизни посетил футбол

и оба раза ничего не понял:

все были в красном, белом, голубом,

все бегали.

   А больше я не помню.

Но в третий раз…

Но впрочем, в третий раз

я нацепил гремучие медали,

и ордена, и множество прикрас,

которые почти за дело дали.

Тяжелый китель на плечах влача,

лицом являя грустную солидность,

я занял очередь у врача,

который подтверждает инвалидность.

А вас комиссовали или нет?

А вы в тех поликлиниках бывали,

когда бюджет,

как танк на перевале:

миг — и по скалам загремел бюджет?

Я не хочу затягивать рассказ

про эту смесь протеза и протеста,

про кислый дух бракованного теста,

из коего повылепили нас.

Сидящий рядом трясся и дрожал.

Вся плоть его переливалась часто,

как будто киселю он подражал,

как будто разлетался он на части,

в любом движенье этой дрожью связан,

как крестным знаком верующий чёрт,

он был разбит, раздавлен и размазан

войной; не только сплюснут, но — растерт.

— И так — всегда?

Во сне и наяву?

— Да. Прыгаю, а все-таки — живу!

(Ухмылка молнией кривой блеснула,

запрыгала, как дождик, на губе.)

— Во сне — получше. Ничего себе.

И — на футболе —

он привстал со стула,

и перестал дрожать,

и подошел

ко мне

с лицом, застывшим на мгновенье,

и свежим, словно после омовенья.

(По-видимому, вспомнил про фубол.)

— На стадионе я — перестаю! —

С тех пор футбол я про себя таю.

Я берегу его на черный день.

Когда мне плохо станет в самом деле,

я выберу трибуну, чтобы — тень,

чтоб в холодке болельщики сидели,

и пусть футбол смиряет дрожь мою!

Госпиталь

Еще скребут по сердцу «мессера»,

еще

   вот здесь

    безумствуют стрелки,

еще в ушах работает «ура»,

русское «ура — рарара — рарара!» —

на двадцать

   слогов

    строки.

Здесь

   ставший клубом

    бывший сельский храм —

лежим

   под диаграммами труда,

но прелым богом пахнет по углам —

попа бы деревенского сюда!

Крепка анафема, хоть вера не тверда.

Попишку бы ледащего сюда!

Какие фрески светятся в углу!

Здесь рай поет!

Здесь

   ад

    ревмя

      ревет!

На глиняном истоптанном полу

томится пленный,

   раненный в живот.

Под фресками в нетопленом углу

лежит подбитый унтер на полу.

Напротив,

   на приземистом топчане,

кончается молоденький комбат.

На гимнастерке ордена горят.

Он. Нарушает. Молчанье.

Кричит! (Шепотом — как мертвые кричат.)

Он требует, как офицер, как русский,

как человек, чтоб в этот крайний час

зеленый,

   рыжий,

    ржавый

      унтер прусский

не помирал меж нас!

Он гладит, гладит, гладит ордена,

оглаживает,

   гладит гимнастерку

и плачет,

   плачет,

    плачет

      горько,

что эта просьба не соблюдена.

А в двух шагах, в нетопленом углу[17],

Лежит подбитый унтер на полу.

и санитар его, покорного,

уносит прочь, в какой-то дальний зал,

чтоб он

   своею смертью черной

комбата светлой смерти

   не смущал.

И снова ниспадает тишина.

И новобранца наставляют воины:

— Так вот оно,

   какая

    здесь

       война!

Тебе, видать,

   не нравится

    она —

попробуй

   перевоевать

    по-своему!

Скуки не было

«Образовался недосып…»

Образовался недосып.

По часу, по два собери:

за жизнь выходит года три.

Но скуки не было.

Образовался недоед

из масел, мяс и сахаров.

Сочтешь и сложишь — будь здоров!

Но скуки не было.

Образовался недобор:

покоя нет и воли нет,

и ни бумажек, ни монет.

Но скуки не было.

Газет холодное вранье,

статей напыщенный обман

и то читали, как роман.

Но скуки не было.

Как будто всю ее смели,

как листья в парке в ноябре,

и на безлюдье, на заре,

собрали в кучу и сожгли,

чтоб скуки не было.

Газеты

Сколько помню себя, на рассвете,

только встану, прежде всего

я искал в ежедневной газете

ежедневные как и чего.

Если б номер газетный не прибыл,

если б говор газетный иссяк,

я, наверно, немел бы, как рыба,

не узнав, не прочтя что и как.

Я болезненным рос и неловким,

я питался в дешевой столовке,

где в тринадцати видах пшено

было в пищу студентам дано.

Но какое мне было дело,

чем нас кормят в конце концов,

если будущее глядело

на меня с газетных столбцов?

Под развернутым красным знаменем

вышли мы на дорогу свою,

и суровое наше сознание

диктовало пути бытию.

«Узнаю с дурацким изумленьем…»

Узнаю с дурацким изумленьем,

что шестнадцатого октября

сорок первого, плохого года[18]

были солнце, ветер и заря,

утро, вечер и вообще — погода.