Покуда над стихами плачут... - [25]

Я-то помню — злобу и позор:

злобу, что зияет до сих пор,

и позор, что этот день заполнил,

больше ничего я не запомнил.

Незаметно время здесь идет.

Как романы, сводки я листаю.

Достаю пятьдесят третий год —

про погоду в январе читаю.

Я вставал с утра пораньше — в шесть.

Шел к газетной будке поскорее,

чтобы фельетоны про евреев

медленно и вдумчиво прочесть.

Разве нас пургою остановишь?

Что бураны и метели все,

если трижды имя Рабинович

на одной

   зияет полосе?

Месяц март. Умер вождь.

Радио глухими голосами

голосит: теперь мы сами, сами!

Вёдро было или, скажем, дождь,

как-то не запомнилось.

   Забылось,

что же было в этот самый день.

Помню только: сердце билось, билось

и передавали бюллетень.

Как романы, сводки я листаю.

Ураганы с вихрями считаю.

Нет, иные вихри нас мели

и другие ураганы мчали,

а погоды мы — не замечали,

до погоды — руки не дошли.

Музыка над базаром

Я вырос на большом базаре,

   в Харькове,

где только урны

   чистыми стояли,

поскольку люди торопливо харкали

и никогда до урн не доставали.

Я вырос на заплеванном, залузганном,

замызганном,

заклятом ворожбой,

неистовою руганью

   заруганном,

забоженном

   истовой божбой.

Лоточники, палаточники

   пили

и ели,

   животов не пощадя.

А тут же рядом деловито били

мальчишку-вора,

   в люди выводя.

Здесь в люди выводили только так.

И мальчик под ударами кружился,

и веский катерининский пятак

на каждый глаз убитого ложился.

Но время шло — скорее с каждым днем,

и вот —

превыше каланчи пожарной,

среди позорной погани базарной,

воздвигся столб

   и музыка на нем.

Те речи, что гремели со столба,

и песню —

   ту, что со столба звучала,

торги замедлив,

   слушала толпа

внимательно,

   как будто изучала.

И сердце билось весело и сладко.

Что музыке буржуи — нипочем!

И даже физкультурная зарядка

лоточников

   хлестала, как бичом.

Гудки

Я рос в тени завода

и по гудку, как весь район, вставал —

не на работу:

   я был слишком мал —

в те годы было мне четыре года.

Но справа, слева, спереди — кругом

ходил гудок. Он прорывался в дом,

отца будя и маму поднимая.

А я вставал

и шел искать гудок, но за домами

не находил:

ведь я был слишком мал.

С тех пор, и до сих пор, и навсегда

вошло в меня: к подъему ли, к обеду

гудят гудки — порядок, не беда,

гудок не вовремя — приносит беды.

Не вовремя в тот день гудел гудок,

пронзительней обычного и резче,

и в первый раз какой-то странный,

   вещий

мне на сердце повеял холодок.

В дверь постучали, и сосед вошел,

и так сказал — я помню все до слова:

— Ведь Ленин помер. —

И присел за стол.

И не прибавил ничего другого.

Отец вставал,

   садился,

    вновь вставал.

Мать плакала,

   склонясь над малышами,

а я был мал

   и что случилось с нами —

не понимал.

Отец

Я помню отца выключающим свет.

Мы все включали, где нужно,

а он ходил за нами и выключал, где можно,

и бормотал неслышно какие-то

   соображения

о нашей любви к порядку.

Я помню отца читающим наши письма.

Он их поворачивал под такими углами,

как будто они таили скрытые смыслы.

Они таили всегда одно и то же —

шутейные сентенции типа

«здоровье — главное!».

Здоровые,

мы нагло писали это больному,

верящему свято

в то, что здоровье —

главное.

Нам оставалось шутить не слишком

долго.

Я помню отца, дающего нам

образование.

Изгнанный из второго класса

церковноприходского училища

за то, что дерзил священнику,

он требовал, чтобы мы кончали

все университеты.

Не было мешка,

который бы он не поднял,

чтобы облегчить нашу ношу.

Я помню, как я приехал,

вызванный телеграммой,

а он лежал в своей куртке —

полувоенного типа —

в гробу — соснового типа, —

и когда его опускали

в могилу — обычного типа,

темную и сырую,

я вспомнил его

выключающим свет по всему дому,

разглядывающим наши письма

и дающим нам образование.

Кульчицкие — отец и сын

В те годы было

   слишком много праздников,

и всех проказников и безобразников

сажали на неделю под арест,

чтоб не мешали Октябрю и Маю.

Я соболезную, но понимаю:

они несли не слишком тяжкий крест.

Офицерье, хулиганье,

империи осколки и рванье,

все социально чуждые и часть

(далекая) социально близких

без разговоров отправлялась в часть.

Кульчицкий-сын

   по праздникам шагал

в колоннах пионеров. Присягал

на верность существующему строю.

Отец Кульчицкого — наоборот: сидел

в тюряге, и угрюмел, и седел, —

супец — на первое, похлебка — на второе.

В четвертый мая день (примерно) и

девятый — ноября

   в кругу семьи

Кульчицкие обычно собирались.

Какой шел между ними разговор?

Тогда не знал, не знаю до сих пор,

о чем в семье Кульчицких

   препирались.

Отец Кульчицкого был грустен, сед,

в какой-то ветхий казакин одет.

Кавалериста, ротмистра, гвардейца,

защитника дуэлей, шпор певца[19]

не мог я разглядеть в чертах отца,

как ни пытался вдуматься,

   вглядеться.

Кульчицкий Михаил был крепко сбит,

и странная среда, угрюмый быт

не вытравила в нем, как ни травила,

азарт, комсомолятину его,

по сути не задела ничего,

ни капельки не охладила пыла.

Наверно, яма велика войны!

Ведь уместились в ней отцы, сыны,

осталось также место внукам, дедам.

Способствуя отечества победам,

отец в гестапо и на фронте — сын

погибли[20]. Больше не было мужчин

в семье Кульчицких… Видно, велика

Россия, потому что на века

раскинулась.

   И кто ее охватит?

Да, каждому,

   покуда он живой,

хватает русских звезд над головой,