Покуда над стихами плачут... - [26]

и места

   мертвому

    в земле российской хватит.

Старуха в окне

Тик сотрясал старуху,

слева направо бивший,

и довершал разруху

всей этой дамы бывшей.

Шептала и моргала,

и головой качала,

как будто отвергала

все с самого начала,

как будто отрицала

весь мир из двух окошек,

как будто отрезала

себя от нас, прохожих,

а пальцы растирали,

перебирали четки,

а сына расстреляли

давно у этой тетки.

Давным-давно. За дело.

За то, что белым был он.

И видимо — задело.

Наверно — не забыла.

Конечно — не очнулась

с минуты той кровавой.

И голова качнулась,

пошла слева — направо.

Пошла слева направо,

пошла справа налево,

потом опять направо,

потом опять налево.

И сын — белее снега

старухе той казался,

а мир — краснее крови,

ее почти касался.

Он за окошком — рядом

сурово делал дело.

Невыразимым взглядом

она в окно глядела.

Сельское кладбище

Элегия

На этом кладбище простом

покрыты травкой молодой

и погребенный под крестом,

и упокоенный звездой.

Лежат, сомкнув бока могил.

И так в веках пребыть должны,

кого раскол разъединил

мировоззрения страны.

Как спорили звезда и крест!

Не согласились до сих пор!

Конечно, нет в России мест,

где был доспорен этот спор.

А ветер ударяет в жесть

креста и слышится: Бог есть!

И жесть звезды скрипит в ответ,

что бога не было и нет.

Пока была душа жива,

ревели эти голоса.

Теперь вокруг одна трава,

теперь вокруг одни леса.

Но, словно затаенный вздох,

внезапно слышится: «Есть Бог!»

И словно приглушенный стон:

«Нет бога!» — отвечают в тон.

Современные размышления

В то утро в Мавзолее был похоронен

   Сталин.

А вечер был обычен — прозрачен и

   хрустален.

Шагал я тихо, мерно

наедине с Москвой

и вот что думал, верно,

как парень с головой:

эпоха зрелищ кончена,

пришла эпоха хлеба.

Перекур объявлен

у штурмовавших небо.

Перемотать портянки

присел на час народ,

в своих ботинках спящий

невесть который год.

Нет, я не думал этого,

а думал я другое:

что вот он был — и нет его,

гиганта и героя.

На брошенный, оставленный

Москва похожа дом.

Как будем жить без Сталина?

Я посмотрел кругом:

Москва была негрустная,

Москва была пустая.

Нельзя грустить без устали.

Все до смерти устали.

Все спали, только дворники

неистово мели,

как будто рвали корни и

скребли из-под земли.

Как будто выдирали

из перезябшей почвы

его приказов окрик,

его декретов почерк:

следы трехдневной смерти

и старые следы —

тридцатилетней власти

величья и беды.

Я шел все дальше, дальше,

и предо мной предстали

его дворцы, заводы —

все, что воздвигнул Сталин:

высотных зданий башни,

квадраты площадей…

Социализм был выстроен.

Поселим в нем людей.

Проба

Еще играли старый гимн

напротив места лобного,

но шла работа над другим

заместо гимна ложного.

И я поехал на вокзал,

чтоб около полуночи

послушать, как транзитный зал,

как старики и юноши —

всех наций, возрастов, полов,

рабочие и служащие

недавно, не подняв голов,

один доклад прослушавшие, —

воспримут устаревший гимн[21];

ведь им уже объявлено,

что он заменится другим,

где многое исправлено.

Табачный дым над залом плыл,

клубился дым махорочный.

Матрос у стойки водку пил,

занюхивая корочкой.

И баба сразу два соска

двум близнецам тянула.

Не убирая рук с мешка,

старик дремал понуро.

И семечки на сапоги

лениво парни лускали.

И был исполнен старый гимн,

а пассажиры слушали.

Да только что в глазах прочтешь?

Глаза-то были сонными,

и разговор все был про то ж,

беседы шли сезонные:

про то, что март хороший был

и что апрель студеный.

Табачный дым над залом плыл —

обыденный, буденный.

Матрос еще стаканчик взял —

ничуть не поперхнулся.

А тот старик, что хмуро спал, —

от гимна не проснулся.

А баба, спрятав два соска

и не сходя со стула,

двоих младенцев в два платка

толково завернула.

А мат, который прозвучал,

неясно что обозначал.

Ключ

У меня была комната с отдельным ходом.

Я был холост и жил один.

Всякий раз, как была охота,

в эту комнату знакомых водил.

Мои товарищи жили с тещами

и с женами, похожими на этих тещ, —

слишком толстыми, слишком тощими.

Усталыми, привычными, как дождь.

Каждый год старея на год,

рожая детей (сыновей, дочерей),

жены становились символами тягот,

статуями нехваток и очередей.

Мои товарищи любили жен.

Они вопрошали все чаще и чаще:

— Чего ты не женишься? Эх ты, пижон!

Чего ты понимаешь в семейном счастье?

Мои товарищи не любили жен.

Им нравились девушки с молодыми

   руками,

с глазами,

   в которые,

    раз погружен,

падаешь,

   падаешь,

    словно камень.

А я был брезглив (вы, конечно, помните),

но глупых вопросов не задавал.

Я просто давал им ключ от комнаты.

Они просили, а я — давал.

Злые собаки

Злые собаки на даче

ростом с волка. С быка!

Эту задачу

мы не решили пока.

Злые собаки спокойно

делают дело свое:

перевороты и войны

не проникают в жилье,

где благодушный владелец

многих безделиц,

слушая лай,

кушает чай.

Да, он не пьет, а вкушает

чай.

За стаканом стакан.

И — между делом — внушает

людям, лесам и стогам,

что заработал

этот уют,

что за работу

дачи дают.

Он заслужил, комбинатор,

мастер, мастак и нахал.

Он заработал, а я-то?

Я-то руками махал?

Просто шатался по жизни?

Просто гулял по войне?

Скоро ли в нашей Отчизне

дачу построят и мне?

Что-то не слышу

толков про крышу.

Не торопиться

мне с черепицей.

Исподволь лес не скупать!

В речке телес не купать!

Да, мне не выйти на речку,

и не бродить меж лесов,

и не повесить дощечку