Покорение Средней Азии. Очерки и воспоминания участников и очевидцев - [42]

Цитадельные дворы были вымощены плитами; сложенные из камня стены сакель красиво украшены пестрой мозаикой и разрисованы яркими красками. В угольном дворике раскинулся роскошный виноградник, поднятый на подставках, в тени которого помещался белый мраморный бассейн в виде колодца, аршина в три глубиной, наполненный до краев превосходной, прозрачной, как стекло, водой. У стен под навесами были расположены кухни, вероятно, самого бека: громадные медные котлы, вмазанные в глиняные очаги, стояли рядами; некоторые были до половины наполнены остатками шурпы и плова[11].

Всюду видны были следы самого поспешного бегства.

На крыше самой высокой, господствующей над всем городом, сакли поставили ротные значки; все наличные горнисты и барабанщики расположились там же и грянули сбор, чтобы собрать рассыпанных по городу солдат. В главной сакле разостлали несколько здесь же добытых ковров, и на них положили раненого Г-га, который все время был в голове отряда и одним из первых добрался до цитадели. Он был очень истощен потерей крови и жаловался на шум в голове и на боль, увеличивающуюся еще от невыносимой трескотни барабанов и визга сигнальных труб. П-в сделал еще раз более аккуратную перевязку, и больной несколько успокоился. Начали понемногу сносить раненых наших солдат; почти все раны были нанесены холодным оружием, но раны от китменей были положительно ужасны; я видел одного получившего удар китменем по лопатке: кость была совершенно расколота надвое, и жезело прошло насквозь, раздробив даже противоположные ребра. Этот раненый умер через несколько минут.

Я забрался на одну крышу. Отсюда ясно был виден весь Ургут: можно было видеть изгибы всех улиц города. Все окрестные возвышенности были покрыты толпами бежавших жителей. Большие стада угонялись в ущелья. Наш обоз втягивался в сады, и издалека белели рубашки арьергардной роты.

Мне приказано было поехать навстречу начальнику отряда, который должен был находиться в настоящую минуту с орудиями и резервов при въезде в город. Я отыскал свою лошадь и поехал. При выезде из цитадельных ворот я увидел страшную картину: целая куча тел, наваленных одно на другое, загородила почти весь проезд; некоторые были еще живы и страшно корчились в предсмертной агонии; ватные халаты дымились и тлели: видно было, что выстрелы по ним сделаны были почти в упор. Группа солдат, составив ружья, стояла тут же, делая при этом кое-какие замечания; два офицера крутили папиросы и говорили что-то о разнице между бухарскими и хивинскими коврами. Я не видел этих тел прежде; сколько я помнил, в самой цитадели мы не встретили ни одной души. Я поинтересовался, откуда взялись эти убитые, и мне рассказали следующее.

Под воротами, в одной из боковых стен, находилась маленькая дверь, ведущая в темное помещение. Когда наш караул занимал посты в цитадели, между прочим, и в воротах, то на эту дверь не было обращено никакого внимания. Уже расставлены были часовые, и караул расположился себе, как дома; вдруг неожиданный выстрел загремел под воротными сводами, густой дым повалил из незамеченной двери, и один из караульных солдат, раненный в спину, вскрикнув, присел на ступени лестницы. Наши бросились к предательской двери, но оттуда раздалось еще несколько выстрелов; тогда солдаты, в свою очередь, принялись стрелять в темное пространство, и ни один выстрел, несмотря на то что пущен был наудачу, не пропадал даром. Сперва послышались бранные, озлобленные крики, потом все затихло. Тогда наши, вооружившись длинными баграми, которые стояли в углу неподалеку от ворот, принялись вытаскивать осажденных, и на свет стали появляться одна за другой растерзанные фигуры в красных и синих халатах.

Сиди сарты спокойно в своем убежище – на них никто бы не обратил никакого внимания, но уж такова азиатская натура, так велико фанатичное озлобление, что не хватило сил, чтобы утерпеть и не послать пули в спину зазевавшегося гяура.

Я поехал далее. Улицы были так узки и так неровно вымощены крупным камнем, притом повороты были до такой степени круты и неожиданны, что нельзя было и думать провезти в цитадель наши орудия. Часто попадались мне наши солдаты в изорванных рубашках, с усталыми донельзя лицами; платье и руки у многих были выпачканы кровью; они спешили в цитадель, направляясь на бой барабана. Скоро я выбрался к базару. Здесь улицы пошли шире, кое-где были перекинуты плетеные навесы. Базар расходился на несколько ветвей, которые после сходились снова в одну улицу. В одной из этих ветвей остановились наши орудия; они положительно не могли двинуться ни взад, ни вперед; за ними стеснились повозки обоза. Трудно описать, что происходило на базаре в эту минуту.

Еще подъезжая, я издали слышал крики, хохот, стук топоров и треск ломающихся дверей. В наказание за упорство жителей базары велено было разорить дотла, и солдаты ревностно принялись за эту веселую работу. Началось то, что на местном туркестанском наречии называется «баранта». Надо хоть раз видеть это, чтобы составить себе понятие, что это такое. Это не простой грабеж, корысть не играет здесь вовсе первостепенной роли; нет, это какой-то дикий разгул: все наше, а что не наше, так и ничье! Попалось фарфоровое китайское блюдо – об пол его. «Нешто потащишь его с собой?» – говорит расходившийся солдат, глядя, как звенят и прыгают по камням раскрашенные черепки. Здесь нашли чан с кунжутным маслом – туда лезут с ногами, чтобы несколько размякли заскорузлые от солнца и пыли сапоги. Там высыпана на улицу целая груда ярко-желтых и серебристо-белых коконов. Тут разбита лавка с красными товарами: солдаты целыми тюками расхватывают пестрые ситцы и полосатые адрасы; размотавшиеся, неловко захваченные куски волочатся по грязной улице. В стороне два солдатика сворачивают громадные узлы, с усилием стягивая концы ватного одеяла: они намерены тащить это в лагерь, и дотащут, если какой-нибудь встретившийся офицер не прикажет бросить всю эту дрянь. Вы думаете, что они с сожалением исполнят это приказание, выразят при этом неудовольствие или что-нибудь в этом роде? Ничуть. Они тотчас же послушаются и еще расшвыряют ногой узел, который они тащили версты полторы с таким громадным трудом. Все равно они продали бы его за полтинник, много разве – за рубль. Я видел одного молодого солдата, который больше всех шумел, неистовствуя по разгромленному базару: тут он роется в кучах седельной сбруи, там перебирает медную посуду в чайной лавочке, через минуту разглядывает на свет готовый халат из яркой материи, но когда я, уже в лагере, спросил его, что же он притащил хорошего, то он с улыбкой показал на свои карманы, набитые кишмишем и урюком.