и кровь волной прольется по миру,
все уничтожится греховное.
Седая импотентка. Чуткость. Страх.
Она могла быть человеком и в лесу,
с осеннею булавкой – милая.
Хохочет провал в быстрокрылое горло.
И замок встает, опуская цепями
две тени с зубцами обрушенной башни
на разные реки, на берег и площадь
с часами. Там девочка-самка рыгает.
Осеменяет человек свой череп.
Гортань проколота огнем камина,
дожди под табакеркой спрятались в червях,
тела тянули из бутылок вина,
сердца схватились ночью биться на руках.
За скользким горизонтом солнце жило —
в печи под пеплом – умно, завтра и вчера.
Я подымал безжизненное тело,
остались спать спина и голова-гора.
Я подступил и умолял у неба:
«Страдавшему от красоты, позволь забыть!
О, милый!» – Я. И свечи отекли, и гребни
расчесывают нас, и птицы гнезда вьют.
Сгорает череп от истомы рабства,
в сосуд его гармония слилась,
изнемогаю, лихорадит мозг.
Лопатки дергаются, белы спины,
и осень чавкает, хвоя висит, звенит,
вода лесная в бочках круглых стынет,
слоняются обьятия, оскал гремит.
Спокойный хохот – холод сотворенья,
две кожи скрылись в ночь – им песня удалась,
любовник умирая, входит в звенья,
зовет согреть. Хор слез летит, пронзая глаз.
Нет чащи снов, тепло вина лоснится,
потухших листьев каменный дрожит агат,
румянца запах, мысленные птицы
грустят в руке, расписывающей сад-ад.
Смешная рыба хрустнула в карнизах,
прошлась хвостом, оставила клеймо в земле,
глаз бычий вскрылся с кротким визгом —
мы улеглись в лечебнице и молоке.
Разъять любовь – как средство для наживы.
Теряют сон еврейские бульвары
в намякшем мае-обольстителе.
Запомни, твой сын обернется, промолвит:
«Ты – пыль! Мой великий отец и любовник!»
Торчал тот крест под белой лентой плеч,
рука прижала сердце к желтой кости.
На белой груди отыщу белый крест,
запомню блаженное пение,
упал – на груди умирает отец,
назад отступил, на губах тишина,
прошлась по земле за ногою нога —
поднялось над грязью знамение.
Она – прекрасная, больная часто —
кусочек рта, рука, одно лицо —
над оживленной карлой веки спят.
Напомнила змею с дождем и камни.
Там впереди листья реки опали,
прислонились к себе и печалились.
Понятны шелестом плеча и танца —
обреченная, оголенная
поцеловала, застонала, пала.
Давала ночь себя, как шаль плечу,
ресницы с сканью слез ронялись, плыли.
Свечу зажечь и мудрая остынет.
Не спят зобатые, смешные мыши —
пищат их голоса. И бич зари
тасует брюхо женщины и дома.
А в комнате осиновое тело
встает с постели в крупных стеблях вен.
Оно в окно уставило глаза,
там капелька росы на пальцах сна.
Наш честный раб свистит, слюнявится —
в нем тварь живет малиновой души —
и любит, любит, любит вас.
Совет ему врача: «Протезы в воду».
Диалог состоялся на природе,
глаза блистали дикими белками.
«О, женщина, я как увидел, сразу!
Вы – счастье! Вас люблю! Безмолвен к вам!
Ревную, не хочу вне ваших жить!»
То существо – понравилось оно?
Тем утром. Человек внутри под маской
поднялся со стула бледный и ветхий,
умытый, как море, и липкий, как кровь.
Глаза его круглы, злы уголками.
Несет на палке баба красоту ручья
из под коряги грузной и широкой.
Кукует лес, коровница-звезда
гуляет над собой. Спит край пространств
в земле под тонким ледяным чулком.
Раба и бестолочь сидела задом,
воняла потом и мочой вчера.
Фиалка на портрете и лампадка,
в петлице гиацинтовая трель.
«Мой муж – от рака. Сын в Варшаве —
могила номерная в сорок пятом.
В последний, сорок третий, мальчик взят».
Подрыгала крючком ноги и пала.
Рассек пространство взгляд Тургенева.
Висок упрятан тихими шелками —
парит с слезами на колени девы.
Две феи с полинялыми власами
припали, согревая телом тело,
влекомые к коням и библиям,
прикрытые листком Монтеня, сдохли.
Рабы сидели на диване ночью.
«И целовались мы взасос,
пока не свистнул паровоз». —
Сказал, расширив губы, мертвый справа.
В великом центре женское лицо,
сомкнув скулатые ущелья, молвит:
«Мне указали – вот ты. Я ждала.
И челку, и рейтузы не носила».
«А я кальсоны надевал и стану».
И нос зажал от запаха в груди.
Растоптанное «я» сжирает тело.
«Я за тобой!» «Тебе нельзя, царица!»
О, дайте, дайте зонт – ему в очках,
он лысый, розовая баба рядом,
глядят на самолет с балкона беды.
По окнам, слева от вторых подъездов
по вечерам с нагнутой головой,
коленями в глазах – беременный он —
мальчишка немой вне левого глаза.
«Носферату» – называют дитя.
Я помню книги, красную тетрадь.
