Поколение постпамяти: Письмо и визуальная культура после Холокоста - [62]

Я попытаюсь более внимательно проанализировать эти различные формы идентификации при помощи еще одного изображения и контекста, в котором оно таинственным образом возникает, причем не один раз, а дважды.

Иллюстрация 6.4 представляет собой фотографию выжившего в годы Холокоста Менахема IIL, чье свидетельство было записано психоаналитиком Дори Лаубом для Fortunoff Video Archive, архива свидетельств жертв Холокоста Йельского университета. В отдельных главах своей совместной книги «Свидетельство» («Testimony») Шошана Фельман и Дори Лауб ссылаются на трогательную историю Менахема в качестве иллюстрации очень разных позиций, которые авторы отстаивают в своих статьях, – Фельман с целью показать, как ее студенты восприняли свидетельства, которые они читали и смотрели, а Лауб – чтобы сказать о роли в свидетельстве слушателя или свидетеля¹⁹. Как ни странно, хотя оба исследователя приводят в своих главах книги эту фотографию, никто из них даже мельком ее не упоминает. Какую же работу осуществляет эта фотография ребенка-жертвы в работе памяти, которую представляет собой «Свидетельство»?

В возрасте пяти лет родители Менахема тайно переправили его из концлагеря, чтобы он мог спастись. По рассказу Лауба, «мать закутала сына в платок и дала ему свою фотографию из паспорта, сделанную в студенческом возрасте. Она сказала ему обращаться к этой фотографии всегда, когда он почувствует необходимость.

6.4 Менахем Ш. в конце 1946 года (в пять лет). С разрешения Менахема Штерна

Отец и мать обещали ему, что отыщут его после войны и они вместе вернутся домой»²⁰. Маленький мальчик оказался один на улице; сначала он нашел убежище в публичном доме, а потом у нескольких польских семей, которые приняли его и помогли спастись. Но после войны воссоединение с родителями разрушило выстроенные им защитные механизмы. «Его мать не была похожа на человека на фотографии, – пишет Лауб. – Его родители вернулись домой, выжив в лагерях смерти, худые и истощенные, в полосатой форме, с шатающимися зубами»²¹. Мальчик пережил срыв: он стал звать родителей «мистер» и «миссис», всю жизнь страдал от сильных ночных кошмаров, и лишь после 35 лет молчания, впервые рассказав свою историю, смог проработать свое травматическое прошлое.

Фельман цитирует несколько рассуждений Менахема: «Больше всего меня беспокоит вот что: если мы не работаем с собственными чувствами, не пытаемся осознать собственный опыт, что мы делаем с нашими детьми?.. Передаем ли мы наше беспокойство, страхи, наши проблемы следующим поколениям?.. Мы говорим сейчас не только об одном потерянном поколении… на этот раз мы имеем дело с потерянными поколениями».²² Для слушателей курса Фельман «эти размышления выжившего ребенка о страшных, но освобождающих эффектах обретения им речи в процессе свидетельства… служили тому, чтобы закончить курс красноречием самой жизни, впечатляющим, живым и предельно реальным примером освобождения, жизненной функции свидетельствования».²³ Отметим повторение таких слов, как «речь» и «красноречие», потому что именно язык и способность говорить были утеряны слушателями курса после просмотра видеозаписи с рассказом Менахема. Чтобы работать с «кризисом», который переживали ее слушатели, просматривая видеозаписи свидетельств, Фельман, по ее словам, «оказалась перед необходимостью заново утвердить авторитет преподавателя и вернуть студентам ощущение их собственной значимости»²⁴. (Отметим опять же это слово и отчетливое разделение взрослых и детских ролей.) Чтобы «вернуть студентам ощущение их собственной значимости», Фельман читает им получасовую лекцию, обращение кучащимся. «Сначала я заново прочитала им выдержку из Бременской речи Целана о том, что случилось с актом говорения и с языком после Холокоста». Фельман обращает внимание своих студентов на «потерю языка» перед лицом травматического опыта, на их ощущение, что «язык оказывается чем-то несоизмеримым по сравнению с ним»²⁵. Она завершает свой курс, предлагая студентам написать свое собственное свидетельство о прослушанном курсе. Цитируя несколько их размышлений, она приходит к заключению, что «кризис, в сущности, был проработан и преодолен… Письменные работы, которые в итоге сдали слушатели курса, оказались поразительно внятными, вдумчивыми – глубокими высказываниями о травме, которую они пережили, и о значении их собственной позиции свидетеля»²⁶. Косвенным образом студенты вновь обрели свое положение взрослых в языке, который стал соизмерим их опыту. Они смогли, как взрослые люди, проработать свою травму.

Настойчивый акцент Фельман на языке как средстве проработки кризиса свидетельствования заставляет меня вернуться к использованной ею детской фотографии и ее собственному довольно значимому молчанию об этой фотографии. Очевидно, это не та фотография, которая оказывается ключевым элементом рассказа Менахема, не фотография из паспорта его матери, с которой он не расставался в годы, когда был лишен родителей. Менахем начал скрываться в 1942 году, в возрасте четырех лет; портрет же датирован концом 1944 года (пять лет). Фото было сделано во время войны, когда Менахем еще скрывался и, по его собственным словам, каждый вечер вглядывался в фотографию матери. В его глазах, в его серьезном лице мы можем представить себе отражение той призрачной фотографии и связанного с ней одновременного ощущения потери и присутствия. Мы также можем видеть, как и в глазах других детей-жертв, отражение ужасов, которые ребенок уже успел повидать к своим пяти годам. Возможно, в рассказе Фельман эта фотография проделывает туже самую работу, которую видеозаписи свидетельств осуществляли в рамках ее курса. Говоря словами одного из студентов, «до сих пор во всех изучавшихся нами текстах… мы имели дело со