Пока я жива - [43]

— Дай мне свой телефон, — попросил меня Адам. — Я тебе позвоню.

Мы обменялись телефонами. Это было сексуально. Я надеялась, что он позвонит.

— Слава, — произносит папа. — А что для тебя слава?

Для меня слава — это Шекспир. В школе на всех книгах с его пьесами был бородатый силуэт с пером в руке. Шекспир придумал кучу новых слов, и спустя сотни лет все знают, кто он такой. Он жил до машин и самолетов, пистолетов, бомб и загрязнения окружающей среды. До шариковых ручек. В то время на престоле сидела королева Елизавета. Она тоже прославилась, и не только как дочь Генриха VIII, но благодаря картофелю, «Армаде», табаку и здравому смыслу.

Еще есть Мэрилин. Элвис. Будут помнить даже современных поп-звезд вроде Мадонны. «Тэйк Зэт» [8]снова ездят на гастроли, и их альбомы в момент распродаются. В глазах музыкантов читается возраст, а Робби даже не поет, но люди все равно хотят их видеть. Вот какую славу я имела в виду. Я бы хотела, чтобы весь мир оставил свои дела и пришел попрощаться со мной, когда я умру. А как же иначе?

— Пап, а что для тебя слава?

Задумавшись на минуту, он отвечает:

— Наверно, оставить что-то после себя.

Я представляю себе ребенка Зои. Он растет. Растет.

— Ну вот, — замечает папа, — приехали.

Я не совсем понимаю, где это «вот». Дом похож на библиотеку — квадратное здание в стиле функционализма, со множеством окон и собственной парковкой, на которой зарезервированы места для руководства. Мы заезжаем на стоянку для инвалидов.

Женщина, ответившая нам по домофону, интересуется, к кому мы приехали. Папа старается говорить шепотом, но она его не слышит, так что ему приходится повторить еще раз, громче.

— Ричард Грин, — произносит папа и косится на меня.

— Ричард Грин?

Папа кивает, довольный собой.

— С ним знаком один из моих бывших коллегбухгалтеров.

— И при чем тут?…

— Ричард хочет взять у тебя интервью.

Я замираю как вкопанная:

— Интервью? На радио? Но меня все услышат!

— А разве ты не этого хотела?

— И о чем же он будет меня спрашивать?

Тут папа заливается румянцем. Наверно, до него дошло, что хуже он ничего придумать не мог, потому что болезнь — единственное, что отличает меня от остальных. Если бы не она, я сейчас была бы в школе или прогуливала уроки. Может, сидела бы у Зои дома, носила бы ей «Ренни» [9] из ванной. Или лежала бы в объятиях Адама.

Секретарь в приемной делает вид, что все в порядке. Она просит нас представиться и выдает нам пропуска. Мы послушно прикрепляем их на одежду, и секретарь сообщает, что режиссер должен вот-вот подойти.

— Присаживайтесь, — предлагает она, указывая на ряд кресел в дальнем конце фойе.

— Ты не обязана ничего говорить, — успокаивает меня папа, когда мы усаживаемся. — Если хочешь, я пойду один, а ты посиди здесь.

— О чем ты будешь с ними разговаривать?

Он пожимает плечами:

— О нехватке раковых отделений для подростков, недостаточном финансировании альтернативной медицины, о том, что служба здравоохранения не выделяет дотаций на твое питание. Я могу рассказывать часами. Я на этом собаку съел.

— Поиск средств? Я не хочу прославиться сбором денег! Я хочу, чтобы меня все узнали потому, что я особенная. Мне нужна слава, которая заставляет забыть о фамилии. Слава поп-идола. Слышал о такой?

Папа поворачивается ко мне. У него блестят глаза.

— И как же нам ее заполучить?

За нами булькает и журчит кулер с водой. Меня тошнит. Я думаю о Зои. О ее ребенке. У него уже сформировались ноготки — маленькие-премаленькие ноготки-одуванчики.

— Давай я скажу секретарше, что мы уходим, — предлагает папа. — Я не хочу, чтобы ты говорила, будто я тебя заставил.

Папа шаркает ногами под стулом, словно провинившийся школьник, и мне становится его немного жаль. Как же нам будет друг друга не хватать.

— Нет, пап, не надо ничего отменять.

— Так ты пойдешь?

— Пойду.

Он стискивает мою руку:

— Молодчина, Тесс.

По лестнице в фойе поднимается женщина. Она подходит к нам и сердечно пожимает папе руку.

— Мы с вами общались по телефону, — поясняет она.

— Да.

— А это, должно быть, Тесса.

— Это я!

Она протягивает мне ладонь для пожатия, но я игнорирую ее, сделав вид, будто не могу поднять руки. Может, она решит, что виновата болезнь. Женщина с жалостью оглядывает мое пальто, шарф, шапку. Наверно, знает, что сегодня не так уж и холодно.

— Здесь нет лифта, — сообщает она. — Вы сможете подняться по лестнице?

— Конечно, — заверяет папа.

Женщина успокаивается.

— Ричард ждет вас с нетерпением.

По дороге в студию она заигрывает с папой. Мне приходит в голову, что его неловкая забота обо мне может привлекать женщин. Им сразу хочется его спасти. От меня. От всех этих мук.

— Интервью пойдет в прямом эфире, — рассказывает она. Когда мы заходим в студию, женшина понижает голос: — Видите ту красную лампочку? Это значит, Ричард в эфире и нам нельзя входить. Через минуту он пустит рекламу, и лампочка загорится зеленым. — Она сообщает это с таким видом, будто ждет, что это произведет на нас впечатление.

— О чем Ричард собирается говорить? — любопытствую я. — О несчастной умирающей девушке или у него какая-то своя задумка?

— Простите? — Улыбка сползает с лица женщины; в поисках поддержки она бросает на папу взгляд, в котором сквозит беспокойство. Неужели она способна что-то учуять, только когда запахнет жареным?