Пока не взошла луна - [29]

Наверное, все во мне должно было оцепенеть к тому времени, но нет. Я чувствовала, что меня лишили матери, которую я нашла лишь недавно. Первой женщины, которая относилась ко мне как к родной дочери. Мне не хватало наших бесед. Она учила меня пеленать Салима и лечить его от колик. Она присматривала за ним, когда приближались мои вторые роды, и готовила ему рис с бобами мунг. Стоило взглянуть на моих детей, я вспоминала ее. Мне нужно было как-то отвлечься.

Несколько месяцев я учила соседских дочерей в импровизированной школе у нас дома. Но когда Талибан казнил за неделю троих человек за организацию подпольной школы, даже наши соседи перестали отпускать ко мне дочерей. Наш дом, когда-то светлый и веселый, теперь казался душным и мрачным. Махмуд тоже становился желчным и молчаливым, неохотно отращивая бороду, как требовали новые порядки. Во всяком случае, при этом режиме успокоилось грозовое доселе небо.

Салим и Самира научились играть дома. Когда я слушала их смех и возню в соседней комнате, то почти верила, что мы живем нормальной жизнью.

Салим пошел в седьмой класс. Талибан арестовал нескольких европейцев за то, что они делали снимки в больнице для женщин в Кабуле. Мы с Махмудом держали язык за зубами, когда Салим спрашивал об этом.

«Талибан считает, что фотографирование людей противоречит исламу», – вот и все, что сказал ему Махмуд.

Мы не могли высказывать никакой критики, боясь, что сын повторит это в школе.

Если бы я родилась в Европе, то никогда бы не приехала в Кабул. Только не в те дни. Я бы осталась в Италии, Польше, Англии – там, где над головами не свистели ракеты, где прилавки ломились от мяса и овощей, а женщины не боялись выходить за порог. Зачем покидать этот рай и приезжать в Кабул?

В следующем году Талибан запретил телевизоры и видеомагнитофоны. Вне закона оказалась музыка. Махмуд был в ярости, но гневные тирады о разрушении нашего общества позволял себе лишь в кругу самых близких друзей. Он по-прежнему работал инженером-проектировщиком в Министерстве водоснабжения и электроэнергии. Изначально его обязанности заключались в том, чтобы наладить обеспечение окрестностей Кабула водой и электричеством. Однако с новыми законами приоритеты менялись. Каждый день возникали дополнительные ограничения и запреты, когда талибы решали, что можно и чего нельзя строить в Кабуле.

– Сколько еще десятилетий мы будем обходиться без новых технологий в строительстве? Эта страна катится в прошлое! – возмущался Махмуд.

Я не узнавала собственного мужа. Его спина сгорбилась так, будто на нее легла тяжесть целого мира. Махмуд превратился в заросшую бородой оболочку себя. Я уже сомневалась, увижу ли когда-нибудь вновь высокого гордого мужчину, который кружил своих детей, пока те не начинали задыхаться от смеха.

В 1997 году Самира могла бы радостно собирать карандаши и повторять алфавит, готовясь идти в первый класс. Мы никак не могли объяснить дочери, почему она не может ходить в школу, как ее брат.

Я сказала ей, что это не имеет значения, и все свои силы направила на то, чтобы учить ее дома. Мне нравилось снова заниматься работой, к тому же так я на свой лад бросала вызов системе.

В 1999 году, всему наперекор, у меня опять начал округляться живот. Нам бы следовало радоваться, но я чувствовала себя так, словно задыхаюсь. Говоря с Махмудом о нашем будущем, я каждый раз сдерживала слезы:

– Как нам привести еще одного ребенка в этот мир? В этот Кабул, которого мы с тобой уже не узнаём? Для чего? Если родится мальчик, он вырастет и ничего не узнает о жизни, кроме страха и бород. И упаси Господи этого ребенка от горькой судьбы родиться девочкой! Я этого просто не переживу. Мне и так стыдно перед Самирой – она видит, во что я превратилась. Я корчилась от страха, пока эти бородатые тираны стояли с кнутом и грабили меня, лишая карьеры, подруг, возможности свободно ходить по улицам! Какое будущее ожидает здесь мою дочь?

Махмуд чувствовал такое же отчаяние, как и я.

– Ты права, Ферей. Пора нам уезжать. Все мои надежды на эту страну умерли. Каждый новый день хуже предыдущего. Я найду для нас выход. Буду молиться, чтобы успеть до рождения ребенка. Господи, как жаль, что я не поехал со всеми! Мы были бы уже в Англии, как твоя сестра и мой кузен. А теперь я здесь не могу даже дочь отправить в школу. Никогда бы не подумал, что дойдет до такого!

Я чувствовала облегчение, планируя наш отъезд, и страх оставлять дом. Но теперь, когда умерла свекровь, ничто меня здесь не держало.

Махмуд обратился к Рахиму – тот знал одного госслужащего (с каждым днем все эти должности значили все меньше и меньше). В обмен на почти половину наших скромных сбережений нам пообещали дать внутренние паспорта с печатями. Рахим выступал посредником. Он тоже получил вознаграждение – конверт с банкнотами.

Пересечение границы означало большой риск даже с документами. Рахим посоветовал нам запастись еще и иностранными паспортами, потому что с внутренними афганскими бумагами далеко бы мы не уехали. Рахим знал еще одного полезного человека – изготовителя фальшивых документов, известного как Посольство. Раньше этот ловкач работал в каком-то из кабульских печатных изданий. Когда талибы заставили прессу умолкнуть, Посольство тихонько перетащил домой зачехленную печатную машинку, набил карманы пиджака бутылочками с чернилами и начал заботиться о будущем своей семьи. Он, как и мы с Махмудом, оказался специалистом, которого лишили работы.