Пока дышу... - [93]

…Макарова мечтала иметь ребенка. Обязательно мальчика. Может быть, потому ей хотелось непременно мальчика, что у нее у самой было шесть сестер, и в последние годы, когда в семье рождалась очередная девочка, отец поначалу даже не подходил к кроватке.

Однако, выйдя замуж, она года три-четыре не имела детей.

С чем только не приходят в сельской местности к одному и тому же врачу! С бесплодием своим Макарова приходила тоже к Горохову. Он ничего не мог ей посоветовать, а себя утешал тем, что и советы светил в этой области не многого стоят.

Помнится, он заикнулся было, что можно усыновить ребенка, но Макарова, видно, уже и сама говорила об этом с мужем. Он отказался категорически.

Оказавшись невольным свидетелем несчастья двух хороших молодых людей, Горохов тогда впервые подумал о том, как верна английская поговорка: женатые люди еще не семья, если нету детей.

«Несправедливо устроен мир, — размышлял он, оставаясь по вечерам, после приема, один в больничке, которая тогда отнюдь не казалась ему маленькой. — Одни приходят, чтобы от детей избавиться, считают их за обузу. Другие мучаются от бесплодия, и накапливаются в семье пустота и горечь».

Когда Макарова наконец благополучно родила, Горохов испытал подлинную радость. Во всем их небольшом тогда поселочке был праздник. Как же! Макаровых знали, им сочувствовали.

День за днем восстанавливались в памяти Федора Григорьевича события той поры. Они возникали из бессвязных слов заплаканной женщины, из собственных ощущений, словно заново испытываемых… Вот первый день после родов. Макаровой показывают сына, сморщенного старичка в каких-то багрово-синих пятнах. Но он, конечно, красивее всех детей мира. Молодая мать оживленно переписывается с мужем, который днюет и ночует у родильного дома. Обсуждается имя ребенка.

На второй день, к вечеру, мальчика впервые приносят к матери кормить. У ребенка начинается рвота, за сутки он потерял двести граммов. На третий день, тотчас за кормлением, снова рвота. Вес снижается еще на четыреста граммов. Мальчик апатичен, вял, слабеет.

На четвертый день вызвали Горохова. Хирургический стаж Федора Григорьевича в то время равнялся году. Заведующий хирургическим отделением уехал в отпуск. Рентген показал непроходимость кишечника, скорее всего, двенадцатиперстной кишки. А малышу — трое суток! Трое! Суток!

Звонить в город? До города почти двести километров по бездорожью. До железнодорожной станции сто десять километров.

Идут минуты, часы. Мальчику уже трое суток, два часа и тридцать минут от роду.

Надо решаться оперировать. Другого выхода нет.

Время — двенадцать часов пятнадцать минут.

Федор Григорьевич храбрился перед испуганной матерью, перед отцом и многочисленной родней, но себе-то он не мог врать. Ему было очень страшно. Но он мобилизовал всю свою волю, глубоко вздохнул и пошел делать операцию.

До того дня он не видел еще на операционном столе таких крохотных, беззащитных, покорных созданий.

Малыша распеленали. От слабости он безмятежно спал, причмокивая губами. Потом засопел, пустил фонтанчик.

Горохов мягким движением уложил его на спинку. Вдруг ребенок широко раскрыл мутные молочные глазки и словно бы посмотрел на Горохова, хотя видеть еще не умел. И в невидящем этом взгляде Федору Григорьевичу почудилось: «Спасайте! Что же вы?»

Горохов вспомнил сейчас, как в ту минуту мгновенно вспотел и крепче сжал в пальцах скальпель.

Помнится, он чуть не вслух спросил себя: «А если бы это был твой сын? Ты осмелился бы?» И ответил: «Да».

В это время мать малыша, несмотря на уговоры, как маятник, ходила и ходила по палате, считая минуты. Федору Григорьевичу казалось, что он слышит каждый ее шаг, слышит и слова, которые она все эти страшные дни твердила: «Почему мне так не везет? Почему? Какая я несчастная! Миллионы матерей рожают — и прекрасно. Чем же я хуже других? Неужели я опять останусь без ребенка? Ваня думает, я не вижу, как он во все детские коляски заглядывает, как соседского Игорька балует. А мама, наверно, сейчас молится. Все прятала от меня пеленки. Верила в приметы…»

На часах было тринадцать. Началась гроза, загремел гром, молнии исполосовали все небо, хлынул ливень.

Муж Макаровой стоял на улице — в одной руке авоська с продуктами, другой за наличник держится, тщетно пытается заглянуть в матовое стекло.

В тринадцать часов двадцать минут Горохов закончил операцию. Диагноз оказался правильным: часть двенадцатиперстной кишки в рубцах толщиной в спичку непроходима. Теперь пища пойдет обходным путем.

Когда Федор Григорьевич отошел от стола, ему сразу стало холодно — он был весь в поту. Он вышел на крыльцо и, не отвечая на расспросы, отворачиваясь от людей, чтобы не показать, как он устал, скрылся за домом. Он знал, что это не конец борьбы, а только начало, и думал об этом, прислонясь к деревянному столбику и подставив ветру мокрый лоб. И курил какую-то гадость — в поселке давно не было хороших папирос, — не чувствуя вкуса дыма.

Красное солнце садилось в мутную степь, и группа одиноких деревьев на горизонте казалась черной.

В эти дни ему необходима была помощь! Не в чем-то конкретном, действенном, нет. Все равно нельзя было сделать ничего, кроме того, что он уже сделал. Но все время мучила мысль: может быть, другой, более зрелый, сделал бы лучше?..