Пока дышу... - [92]

Одно за другим всплывали в памяти воспоминания, больше радостные, чем неприятные, но это не потому, что у начинающего врача Горохова не было тогда ничего беспокойного, а просто по принципу «что пройдет, то будет мило». А кроме всего, он с удовольствием думал, что немножко встряхнется, отдохнет от всего городского, обыденного, приевшегося… Дорога всегда отвлекает…

Всего один час лету — и вот, вдали, над степью, словно маяк, тригонометрическая вышка, излучина реки. И тут же открылся вид на центральную усадьбу. Здорово же она разрослась! А это еще что? Неужели плотину построили? Молодцы какие, теперь могут не топать четыре километра, чтоб искупаться. А там, кажется, стадион?..

Когда Федор Григорьевич быстрым, легким шагом шел через больничный дворик, в дверях он увидел женщину. Она стояла, прислонившись к косяку, сломленная, сгорбленная не то горем, не то усталостью. Уж не мать ли это разбившегося при падении ребенка, ради которого он сюда приехал? Эта мысль не доставила ему удовольствия. Вполне объяснимая нервозность родственников тяжелых больных мешает врачу, и именно в те часы, когда он должен быть максимально собран и спокоен. На «возню» с родственниками — так только мысленно, разумеется, позволял себе формулировать Горохов — подчас уходит не меньше сил, чем на сложную операцию. Впору в каком-нибудь герметическом контейнере, невидимым, путешествовать к больному и обратно.

Федор Григорьевич ускорил шаги и постарался не глядеть в сторону женщины, входя в больничку. А она в первый момент замерла, словно не веря своим глазам, потом стремительно, в каком-то даже испуге, бросилась к главному врачу.

— Как фамилия этого товарища, который приехал? — громко спросила она. — Он же врач, да?

— Горохов, Федор Григорьевич. А что? Вы его знаете? — в свою очередь спросил главврач.

Он был еще совсем молодой, этот главврач. Когда Макарова, мать разбившегося при падении ребенка, вбежала в его кабинет, он приосанивался перед маленьким висевшим на стене зеркальцем и несколько смутился. Но тут же сообразил, что женщине не до того, она ничего не замечает, и снова с тщанием принялся приглаживать свой рыжеватый упрямый вихор надо лбом. Уж лежал бы, что ли, как челка, теперь это модно, так нет, торчит!

Макарова побледнела. Несколько секунд она не могла заговорить от волнения. Потом надежда осветила ее измученное лицо — главврач видел это в зеркале.

— Господи, доктор! Ну как же, как же! — бессвязно заговорила она. — Это он! Я прямо поверить не могу. Какое счастье! Теперь я уверена, Сергунька будет жить.

Главврач подумал, подумал, решительно подошел к своему столу, взял баночку с борным вазелином и, смазав ладонь, накрепко прижал ею чуб. И тот наконец смирился.

— Вот так! — сказал главврач и подумал: наступит ли время, когда и его будут встречать с такой надеждой и верой? Ведь не каждого врача так помнят!

Федор Григорьевич был уже в халате, уже осматривал мальчика, когда услышал странные звуки, напоминавшие судорожный смех. Раздраженный, он резко оглянулся и — конечно же! — увидел в дверях перевязочной ту самую женщину. Она всхлипывала, слезы ползли по щекам, и она размазывала их большими, грубыми руками. Вероятно, она была ровесницей Горохова, но выглядела старше. Несмываемый сельский загар подчеркивал каждую морщинку, да и горе не красит, а она не помнила себя от горя.

Горохов хотел сказать, чтобы она ушла, пока ее не увидел ребенок, что ей не место здесь сейчас, что она мешает. Но женщина неожиданно подбежала к нему, схватила его руку и, кажется, порывалась поднести ее к губам.

— Вы уже один раз спасли ему жизнь… На вас вся… — причитала сквозь слезы она.

Ребенок, худенький мальчик, до того вполне спокойный, услышав причитания матери, тотчас залился оглушительным ревом.

— Уходите! — еле сдерживаясь, приказал Горохов. — Сейчас же уходите! Я не поп, чтоб мне руки целовать!

В этот момент вбежал вконец сконфуженный главврач. Чубик его, воспользовавшись суматохой, вновь восстал и, блестя вазелином, торчал теперь особенно вызывающе.

— Успокойтесь! — продолжал Горохов. — И напомните, где и когда я лечил мальчика?

Он был рад хоть тому, что успел в основном осмотреть малыша до этой немыслимой сцены.

— Здесь же! В этой больнице! Я вам сейчас напомню! — с сияющими глазами воскликнула она. — Я вам сейчас напомню! Тогда Сереженьке было только три дня.

Она говорила с жаром, и с каждым словом ее воспоминания отзывались в памяти Горохова, становясь уже и его воспоминаниями. И он уже не злился на женщину за неуместную истерику, он сам погрузился в те дни, когда оба они, он и мать, не отходили от кроватки новорожденного.

Вот такие дни и делают из человека врача. А если не было у тебя их, если не испытал ты всех мук, принимая отчаянное решение, не испытал надежды, страха перед ошибкой и торжества спасения, — ты еще не врач, ты просто человек с дипломом медика. И произнесенная тобою клятва Гиппократа — это пока всего лишь слова.

Да, в те страшные дни он, начинающий хирург, и молодая, оцепеневшая от горя мать понимали друг друга без слов и знали, кажется, друг о друге все, потому что все мысли их обоих, и ужас, и надежды — все было связано с одним — с человеческой жизнью длиною в три дня.