Пока дышу... - [43]

— С женой я вижусь только вечерами, и то не всегда, — говорил он, — а с вами весь день, по восемь-девять часов подряд! Лучшие годы мы проводим с вами бок о бок, вы понимаете, что́ это значит? И если иной раз ссоримся, то иначе и быть не может. С одной радостью жить скучно…

Борис Васильевич открыл дверь своим ключом, тихо вошел. В прихожую доносился из столовой тонкий голосок Леночки и чей-то неустановившийся юношеский бас.

Борис Васильевич прислушался. Он бы мог поклясться, что не слышал прежде этого голоса, а вместе с тем в интонации, в манере подчеркивать отдельные слова было что-то знакомое.

— Но какая же экономика наука?! — на последнем слове, был поставлен акцент. — Это же чистая эмпирика!

— Ну как ты так можешь? — щебетала Леночка. — У тебя это просто от детского нигилизма. Экономика — это основа всего!

— Сила земного тяготения тоже, в общем-то, основа всего, не было бы ее — разлетелось бы все с Земли, и сама Земля, может, не уцелела бы. Но не существует же все-таки отдельной науки о силе земного притяжения!

«Небось математик какой-нибудь, — подумал про себя Борис Васильевич. — Они все гуманитариев за людей не считают. Не отбрехаться Ленке!»

Он прошел прямо к себе, чтобы переодеться. В лыжных брюках, которые носил дома во все времена года — раненая нога частенько ныла, требовала тепла, — в спортивной куртке на молнии, довольный прошедшим днем и слегка любопытствующий, он вошел в столовую.

О, оказывается, и Соня тут!

Борис Васильевич немного удивился, что не слышал ее голоса, тем более что его дражайшая половина была не из молчаливых, а неуважительное отношение к науке, коей посвятила себя ее дочка, во всяком случае не могло оставить ее равнодушной.

Софья Степановна первая увидела мужа и радостно улыбнулась.

Теперь уже ничего не осталось в ней от той, как тростинка, тоненькой Сони Черевичной, в которую он влюбился на фронте. Она была такая тоненькая тогда, что Борису Васильевичу казалось, что шинель ей непомерно тяжела. И он не поверил глазам своим, когда однажды под бомбежкой Соня одна вытащила на плечах из разбитой перевязочной в укрытие огромного раненого. А она вытащила и за другим побежала. Только от напряжения очень покраснела.

Теперь она пополнела — откуда что взялось! Только глаза, как, по крайней мере, казалось Борису Васильевичу, остались все те же, яркие, блестящие, с теми же не затуманенными временем белками. А ведь бывает, глаза к старости так выцветают, что невозможно и определить, какими они были.

Софья Степановна улыбнулась мужу, и в ее молодых глазах, в которых он умел читать с полувзгляда, Борис Васильевич увидел некоторое смятение, тревогу даже. И удивился — в чем здесь дело?

Вслед за матерью увидела отца Леночка. Вместе с нею поднялся навстречу высокий, очень молодой юноша, почти мальчик, крепко сложенный, но несколько бледный. В тряпках Борис Васильевич плоховато разбирался, но сразу заметил, что гость как-то очень красиво одет и красиво, свободно стоял у стола, а когда пошел — движения у него были легкие, изящные. На хозяина дома он смотрел с живым интересом, словно ожидал чего-то особенного.

— Это мой папа! А это Слава Кулагин, — представила их Лена и несколько раз испытующе поглядела на обоих, будто проверяла, понравились они друг другу или нет. Кажется, ей хотелось, чтобы понравились.

— Ах, вон это кто! — сказал Архипов и не очень по-светски присвистнул. — А я-то в прихожей никак не мог понять, чей это такой знакомый голос. Вы, молодой человек, говорите совершенно как отец!

Не слишком симпатизируя Кулагину, Архипов без тени неприязни и с явным интересом разглядывал его сына. Во-первых, он вообще любил молодежь, любил беседовать с нею; во-вторых, по теперешним временам великих споров вряд ли следовало предполагать, что сын непременно окажется приверженцем и защитником отца. Нет, скорее можно было допустить, что и они о чем-нибудь спорят, в чем-то не сходятся. Ведь молодые — мятежные души, чужим умом не живут.

Леночка знала отца. Пережив минутную напряженность, она снова уселась за стол. Уселись и мужчины.

Окна квартиры Архипова выходили во двор, засаженный тополями. Когда тополя цвели, летел пух, против которого с пеной у рта восстают многие жители города. А Борис Васильевич и его жена всегда любили тополиный пух. Может быть, потому, что первые годы их совместной жизни после войны прошли в молодом заводском районе, выросшем в степи, где, кажется, полынь и та была навек истреблена, вытоптана бульдозерами, погребена под асфальтом. Они жили тогда на первом этаже и посадили под окном стандартного, похожего на барак, — а им он казался таким красивым! — дома тополек-прутик. Он легко прижился и чуть ли не на следующий год дал несколько первых легких пушинок… Говорят — грязь. Черт с ней, с грязью, зато как приятно собирать этот пух в ладони, когда, набегавшись по паркету, он застенчиво забьется в каком-нибудь углу и лежит там легким белым облачком.

Борис Васильевич всегда ел быстро, наспех, словно куда-то торопился, глотая большие куски, почти не разжевывая. Ему было безразлично, что на столе. Он мог есть вперемежку мясо, компот, сельдь, фрукты… И, оправдываясь перед собой, говорил, что ничего уж теперь не поделаешь — это у него со студенческих лет, когда приходилось подолгу дожидаться, стоя в очереди за товарищами, и поторапливать их: «Давайте скорее, скорее, а то не успеем до звонка…» И наспех брать что попало.